Экспериментальная мода. Искусство перформанса, карнавал и гротескное тело

Этот комментарий особенно значим и примечателен тем, что затрагивает «этическую» сторону, которую всегда можно обнаружить в работах Кавакубо. Действительно, если рассмотреть комковатые, похожие на перезревшие стручки гороха тела, которые она вылепила для коллекции Body Meets Dress, как гротескное явление в бахтинском понимании этого слова, поскольку они не скрывают собственного избытка плоти, не признающего границ и рвущегося наружу, навстречу другим телам, не составит труда понять, что вещи из этой коллекции воплощают и демонстрируют новую концепцию субъективности, имеющую много общего с концепцией «субъекта-в-процессе/становлении» Юлии Кристевой. Первое теоретическое обоснование этой концепции Кристева дала в книге Revolution in Poetic Language («Революция поэтического языка»), противопоставив ее унифицированной и не допускающей отклонений картезианской модели субъективности. Согласно определению Кристевой, субъективность гетерогенна, всегда неоднозначна и постоянно находится в процессе развития или становления¹²⁰. Это описание, несомненно, во многом схоже с тем, как Бахтин характеризует гротескное тело, а также согласуется с принципом диалогизма, который он сформулировал в трудах «Проблемы поэтики Достоевского» и статьях, включенных в сборник The Dialogical Imagination («Диалогическое воображение»). Понятие «диалогизм», схожее с понятием «интертекстуальность», выводит на первый план диалоговую природу высказываний – в частности и главным образом, литературных текстов (в первую очередь речь идет о романе) – их бесконечную незавершенность и появление все новых, постоянно меняющихся смыслов при взаимодействии с другими высказываниями и другими текстами¹²¹. Диалогизм неизбежно подразумевает существование открытой, постоянно эволюционирующей субъективности, модель которой позже описала Кристева. По сути, понятие «субъект-в-процессе» соединило в себе лакановское понимание субъекта и суждения Бахтина о классическом и гротескном теле – синтез, позволивший преодолеть диаду «субъекта – объекта»¹²². Модель Кристевой позволяет пересмотреть структуру человеческого «я» и подвергнуть переоценке характер взаимоотношений между «я» и «другими» – для «переосмысления идентичности и отличительных характеристик, не угрожающего коллапсом процесса сигнификации»¹²³. Это противоречит представлениям Жака Лакана об отчужденности рефлексирующего субъекта, которого он уподобляет стоящему перед зеркалом ребенку, непреодолимости дистанции между «я» и «другими» и напряженности, возникающей из‐за их обоюдного непризнания¹²⁴.

И поскольку модели Кавакубо более или менее откровенно соотносятся с материнским телом, они побуждают пересмотреть структуру «я» и переоценить характер взаимоотношений между «я» и «другими», что ведет к переосмыслению представлений об идентичности и несхожести. Согласно концепции Кристевой, материнство может задать новый этический вектор, который ведет субъекта к принятию альтерности, не угрожая коллапсом картины мира. Философ Келли Оливер утверждает, что для Кристевой материнство, так же как психоанализ и поэзия, является «одной из моделей для становления новой этики, в которой отношение к „другим“ основано на взаимоотношениях с „другим“ внутри себя». Материнство действительно представляет собой один из вариантов модели «субъекта-в-процессе» – субъекта, чьи границы не закрыты (поскольку внутри них и в самом деле помещается еще одно «другое» существо), а значит, в конечном итоге может быть рассмотрено как одна из репрезентаций «модели дискурса», который, так же как психоанализ и язык поэзии, «допускает и даже приветствует альтерность внутри [себя]». Он допускает «перенос социальных границ» и принятие альтерности как внутри себя, так и в социуме¹²⁵.