Экспресс Токио - Монтана

Две недели назад один японский поэт приходил со мной обедать. Ему около пятидесяти лет, и за обедом мы говорили о великом множестве вещей: вестернах, поэзии, разнице между Японией и Америкой, литературе, погоде в Монтане, любимых писателях и прочем столь же интересном.

Я оценил ум этого поэта. Быстрый и честный. В какой-то миг я договорил, что хотел, и наступила пауза — чувствовалось, поэт собирается сказать что-то очень важное. Он слишком осторожно перебирал в уме слова, не решаясь облечь их в реальность.

Пауза тянулась, я терпеливо ждал. Раньше это не занимало у него столько времени. Я наблюдал за его мыслями, словно за таинственным романом, чьи страницы скрыты за секретной панелью так, что не разглядишь ни слова.

Наконец он заговорил, слова потрясли меня и полностью вывели из равновесия. Никогда не приходилось мне слышать столь неординарных высказываний. Я не знал, что сказать в ответ, а он ничего не говорил — кроме тех слов, которые произнес только что, ровно и как-то даже смущенно-исповедально, словно сам был некоторым образом ни при чем.

Мы долго сидели молча и не сводили друг с друга глаз. А сказал он вот что:

— Со мной живут три восьмидесятилетних человека.

Я отчаянно искал ответ, но ничего не находил. «Интересно» — было бы явно не то.

Мы так и смотрели друг на друга.

Время тянулось бесконечно, как старость.

Я виноват

Всю прошлую ночь свирепый теплый ветер дул прямо в мой сон из Вайоминга через Монтану — сотрясая ветви сновидений, он спускался к корням того, что я считаю собой.

Кошмар следовал за кошмаром, подобно машинам в час пик на шоссе в забвение. Мне снилось, что я начинающий комедиограф варьете, которое медленно увядает в телевизоре. На горизонте маячил рейтинг Нильсена[6], подобный серому холодному топору увольнения, а может, это был очередной рассвет моего будущего.

Я показывал первый номер звезде программы — стареющему еврею-гомосексуалисту. Ему не нравилось.

— Где вас учили писать? — спрашивал он. — В курятнике?

Ветер и ночь, казалось, не прекратятся никогда. Спальня стонала, как привидение, деревья хлестали небо, и мои сны тряслись, словно пара вставных зубов в доме престарелых во время землетрясения.

Они прыгали в прикроватном стакане, как рыба.

Я сбросил оковы последнего кошмара, и глаза проложили тоннель от сна к рассвету. Я торопливо выбрался из постели, оделся и вышел во двор. Мне хотелось сбежать от всего, что хоть как-то относилось ко сну.

Меня приветствовали куры — они стояли на ветру перед курятником и смотрели в мою сторону. Между нами было футов тридцать. Ветер повернул на курятнике щеколду, распахнул дверь, и теперь все куры таращились на меня.

Конечно, раз дверь открыта, куры просто обязаны выйти наружу и встать на самом ветру. Так они рассуждают. Хорошо, что их не унесло ветром. То-то бы они удивились, обнаружив себя в Айдахо.

Рассвет и ветер цветом и манерами напоминали серый топор. Куры смотрели на меня с осуждением, как будто я был виноват в сильном ветре, как будто я специально это устроил, может, даже распахнул их чертову дверь!

Флорида

Здорово иногда получать зимой почту. Я бреду сквозь снег, а в почтовом ящике меня ждут письма. Я несу их домой и смотрю, о чем они.

У меня большой синий почтовый ящик — словно амбар для писем. Почта вызывает во мне двойственное чувство: письма бывают + и —. Есть письма-помехи, расстройства, вопросы, мольбы и требования куска моей жизни — чаще всего от совершенно незнакомых людей.

Интересно, если бы я попросил их в порядке личного одолжения неделю не мыться, они бы согласились? Не думаю — притом что их просьбы мало чем отличаются от этой.

Другие письма — глотки холодной воды, чистой, как Полярная звезда в очень жаркий летний полдень. Они поднимают настроение, я новый человек, я опять рад, что еще жив.

Счета — что-то вроде экзистенциальной географии. Долларовая карта мест, где мы побывали.

Иногда раздражают.

Иногда умиротворяют.

Иногда не делают ничего.

«Это возмутительно! Я отказываюсь платить!» или «Это справедливо, даже дешевле, чем я ожидал». «Они хорошо потрудились, цена достойная» или «Ого, счет на три доллара. Я был уверен, что заплатил, а оказывается, нет».

Мусорная реклама — она и есть мусорная реклама.

Безымянная реклама проходит через мои руки и направляется в камин, где сгорает после нескольких вспышек. Боли нет, поскольку не было жизни.

Сегодня утром я вышел к почтовому ящику, открыл железную дверцу синего амбара, но там ничего не оказалось. Закрыв дверцу, я опустил руку на крышку почтового ящика. Теплую от солнца и приятную на ощупь — все равно что на пару секунд перенестись во Флориду. У нас тут холодно, и уже месяц лежит снег.

Я пошел к дому — без писем, но бодро. Спасибо тебе, почтовый ящик, за отпуск во Флориде.

Привидения

Иногда перед сном я думаю о ней, но помню лишь, что у нее была собака. Мы познакомились в баре. Немного поговорили. Немного выпили. Потом пошли к ней. В гостиной стоял велосипед. Я чуть не споткнулся. Велосипед стоял рядом с дверью.

Мы трахались, у нее была собака.