Экстаз

Когда я здесь был в последний раз, я не придал этому значения, но теперь заметил, как легко можно было вписаться в этот руинный пейзаж: достаточно было просто присесть на скамью. Чтобы добраться до Бауэри, я взял такси. Здесь не было никаких видимых препятствий — ни реки, ни холма, ни ворот, ни стен, и тем не менее вы как будто неощутимо проникали в дру гой мир. Однажды я видел документальный фильм об одной фавеле в Рио-де-Жанейро с рядами бараков, прилепившихся к склонам холмов. Когда я был студентом, мне довелось побывать в Санья, и я прекрасно помню некий проем или арку, представлявшую собой нечто вроде входа в этот квартал. Я читал где-то, что в Бомбее бедонвиль, расположившийся вкруг храма, был отгорожен решеткой. Писали даже, что бедонвиль является неотъемлемой частью любого мегаполиса, прибежищем мрака и теней.

Бауэри не был настоящим бедонвилем, это была, скорее, особая зона, куда стекались все бездомные, клошары и бомжи города. Они теперь уже больше не мылись и, естественно, не меняли одежду. И поскольку каждый спешил напиться, как только продирал глаза, повсюду стоял смрадный запах. Поэтому неудивительно, что квартал, охватывающий около двадцати улиц и улочек, оказался в стороне от остального мира, даже если вы всегда могли выйти оттуда, двигаясь в любом направлении. В десять минут вы могли оказаться у подножия Трам Тауэр, или у Тифани, или рядом со зданием Дакоты. Однако в этих местах невозможно было встретить кого-нибудь. Это были просто точки на карте города, здания, мимо которых проходишь и не останавливаешься. Здесь мог пройти кто угодно.

Какой-то сморщенный, засаленный и вонючий тип, довольно маленького роста, ни возраст, ни расовую принадлежность которого определить было невозможно, уселся рядом со мной. За три дня до отъезда в Нью-Йорк я перестал бриться, мыться и менять белье. Я вовсе не собирался таким образом остаться незамеченным, но я давно понял, что обитатели этого квартала особенно чувствительно относились к тому, в чем выражалось у ближнего усилие воли. Здесь сразу бы вычислили шпиона, даже если бы он не мылся до этого полгода. В то же время сюда можно было явиться в смокинге, только что выйдя от парикмахера: стоило только проявить в той или иной форме отчуждение или выйти за рамки общества, чтобы тебя тут же приняли за своего.

Сосед рассматривал меня, регулярно, раз в минуту, поднося к губам горлышко бутылки, которую он держал в правой руке: виски неизвестной марки.

— Хочешь? — спросил он меня. Голос у него был скрипучий. Честно говоря, я не понял, сказал ли он это по-английски, потому что он просто протянул бутылку, помотав ею у меня перед глазами. На запястье у него был широкий шрам. Вертикальный. Если бы он был горизонтальный, можно было бы предположить попытку самоубийства, но этот шрам был вертикальный и вызывал у вас какое-то странное чувство отвращения, почти дурноты. Я кивнул и взял бутылку. Было еще рано. Я отпил глоток. Это оказался бурбон. Бурбон какой-то неизвестной мне марки. Похоже на коньяк. «Откуда у этого доходяги такое отменное спиртное?» — подумал было я. как вдруг:

— Хм! Бутылочка «Джорджа Дикенса», — сказал по-японски человек, подошедший к нам сзади.

— Ну как? Видел ее?

Я кивнул.

— А чего тебе опять здесь надо?

— Честно говоря, сам точно не знаю, — ответил я. Одет он теперь был несколько иначе, чем в первый раз, когда я его видел. Те же длинные волосы и борода, но теперь на нем были засаленные вельветовые брюки, на плечи накинута куртка в грязных пятнах, что делало его похожим скорее на любителя турпоходов, чем на бомжа-пропойцу. — Меня просили вернуться, чтобы задать вам несколько вопросов.

— Как дела у Кейко? — спросил он, достав из кармана пачку сигарет «Пэл Мэл» без фильтра. Одну он протянул типу с бутылкой бурбона, вторую закурил сам. — Ничего?

— Не знаю. Я видел ее всего один раз.

— Ну а когда ты задашь мне свои вопросы, что собираешься делать? Репортаж, что ли?

— Это она попросила меня вернуться. Может быть, я вас удивлю, но мне и самому хотелось еще раз вас увидеть.

— В молодости мне повезло, я разбогател, — сказал он, расхохотавшись. — Черт, здесь дуба дашь, пойдем-ка куда-нибудь.

Он поднялся и зашагал прочь. Я последовал за ним. Тип с бурбоном тоже пошел за нами, но так как мы шли слишком быстро, он отстал и присел на тротуаре. Вскоре мы проникли через узкую дверь в своего рода огромное кафе, которое снаружи ничем не привлекало взгляда — ни неоновыми лампами, ни вывеской, ни указателем. Там расположилась компания геев, распивавших какой-то прозрачный алкогольный напиток. Джин или водку. Повсюду стояли деревянные столы с высокими табуретами, как у барной стойки, пол был усеян окурками, фруктовыми очистками, пустыми бутылками и прочими нечистотами, которые мне сложно было бы даже определить. Педики приветствовали вошедшего. Он ответил им, сделав знак рукой. К нам подошла официантка лет сорока с асимметричным лицом.

— «Фрэнк Синатра», — сказал он.

Я заказал пиво.

— А что это — «Фрэнк Синатра»?