Эксцессия

Боль и холод отступили, словно унесенные прочь; коменданта накрыл иной холод. Цепенея, комендант понял, что… размышляет. Размышляет о случившемся. Пересматривает, взвешивает.

«…В пустыне мы убивали их сразу же. Не было этой тягомотины. Наверное, кто-то решил, что погребение во льдах – это поэтично. Трупы в высокогорных ледниках сохраняются веками. Их захоронили так глубоко, что добраться до них можно было лишь ценой чудовищных усилий. Неужели наши вожди, уверовав в собственную пропаганду, решили, что правление их продлится сотни веков? Неужели они задумывали так далеко наперед, а потом представили себе, как спустя тысячи лет под серым слоем подтаявших льдов возникают озера, полные трупов, высвободившихся из ледяного плена? Наверное, они обеспокоились тем, что подумают о них потомки. Что, если эти безжалостные покорители настоящего решили победить и будущее, дабы оно прониклось к ним тем же обожанием, которое внушали нам?

…В пустыне их сразу же сжигали. Длинные составы привозили их под палящее солнце, в удушливую пыль; тем, кто не умер в черных вагонах, давали обильное питье; от воды никто не отказывался – всех мучила жажда после многодневного пребывания на жаре, бок о бок со смертью.

Они выпивали отравленную воду и умирали в считаные часы. С трупов сдирали одежду и сжигали тела в солнечных печах, будто принося жертвы ненасытным богам Расы и Чистоты. В том, как от них избавлялись, было нечто чистое, словно в смерти эти жалкие, опустившиеся создания обретали благородство, недоступное им в повседневной жизни. Их пепел опускался легчайшим прахом в пыльное ничто пустыни, и его сдувало первой же бурей.

Последними в печь отправились рабочие лагеря, задушенные газом в бараках, и все документы: письма, приказы, реестры, заявки, справки, заметки, папки, записки. Всех нас обыскали, даже меня. Тех, кто пытался спрятать дневники, тайная полиция пристрелила на месте. Бо́льшую часть нашего имущества тоже обратили в дым. А то, что позволили взять с собой, проверили так тщательно, что отчистили наши мундиры от песка лучше всякой стирки. Ну, так мы потом шутили.

Нашу команду разбросали по разным частям на завоеванных территориях. Встречи друг с другом не поощрялись.

Я хотел написать о том, что случилось, – не повиниться, а объяснить.

Мы тоже страдали – не физически, хотя иногда и приходилось тяжело, а душевно, умственно. Да, были среди нас жуткие типы, гордившиеся происходящим (наверное, наши усилия немного помогли снизить преступность в городах), но по большей части все мы время от времени изнывали от мук, размышляя о случившемся, хотя в душе понимали, что поступаем правильно.

Многих мучили кошмары, ведь мало кто вытерпит ежедневное столкновение с насилием, болью и ужасом.

Те, кого мы уничтожали, терпели муки несколько дней, в крайнем случае – месяц-другой. Мы старались избавлять их от страданий быстро и действенно.

А вот наши страдания длятся всю доставшуюся нам жизнь.

Я горжусь тем, что совершил. Хотелось бы, конечно, чтобы это испытание не выпало на мою долю, но я рад, что сделал все от меня зависящее, и поступил бы так снова.

Поэтому я и собирался написать о случившемся, рассказать о наших убеждениях, о нашей самоотверженности, о наших муках.

Но я этого не сделал.

И этим я тоже горжусь».

* * *

Проснувшись, он ощутил в своей голове нечто.

Он вернулся в реальность, в настоящее, в спальню дома престарелых на берегу моря. На плитках балкона дрожали солнечные блики. Его сдвоенные сердца бились изо всех сил, вставшие дыбом чешуйки кололи спину. Нога ныла, в ней эхом отдавалась боль старого перелома, полученного на леднике.

Никогда прежде прошлое не являлось во сне так правдоподобно. Ему наконец привиделась и лавина на западном склоне, и несчастный случай с экскаватором (воспоминания об этом были погребены глубоко под ослепительно-белым грузом страданий). Более того, привычный ход сновидений неуловимо изменился, заставляя его заново пережить случившееся, вновь сражаться за каждый глоток воздуха, снова глядеть в лицо мертвой девочки.

Он пытался все обосновать, объяснить и даже оправдаться за свои действия во время службы в армии, ставшей самой примечательной частью его жизни.

А теперь он ощущал в своей голове нечто.

Нечто заставило его закрыть глаза.

– Наконец-то, – сказало нечто глубоким, неторопливым и властным голосом, почти идеально выговаривая слова.

«Наконец-то?» – подумал он. («Что это?»)

– Я узнал правду.

«Правду о чем?» («Кто это?»)

– О том, что совершили вы. Ваш народ.

«Что?»

– Улики были рассеяны повсюду: в пустынях, в суглинке, в стеблях растений, на дне озер. Следы обнаружились и в истории культуры: внезапное исчезновение произведений искусства, изменения в архитектуре и в сельском хозяйстве. Уцелело немногое: книги, фотографии, звукозаписи, каталоги, противоречащие переписанной истории, – но все же они не объясняли, почему столько племен и народов внезапно исчезло без малейших признаков ассимиляции.

«О чем вы?» («Что это у меня в голове?»)