Эктор де Сент-Эрмин. Часть первая

Самые искусные скульпторы и художники соперничали в даровании, стараясь запечатлеть на полотне или высечь в мраморе черты Бонапарта, а позднее черты Наполеона. Но люди, близко знавшие его, хотя и замечают в статуях и портретах определенное сходство с этим выдающимся человеком, говорят, что по-настоящему точного изображения ни первого консула, ни императора не существует.

Мастерам удалось с помощью кисти или резца изобразить массивную голову первого консула, его великолепный лоб, волосы, приглаженные на висках и ниспадающие на плечи, смуглое лицо, худощавое и удлиненное, и неизменно задумчивый вид.

Им удалось воспроизвести лицо императора, напоминавшее лик с античной медали, передать болезненную бледность его щек, указывавшую на преждевременную смерть, изобразить волосы цвета воронова крыла, оттенявшие матовую белизну щек; но ни резец, ни палитра не смогли передать переменчивый огонь его глаз и мрачное выражение его взгляда, когда тот цепенел.

Взгляд этот молниеносно повиновался его воле. Никто в гневе не бывал страшней его; никто в добром расположении духа не бывал ласковей его.

У него словно было особое выражение лица для каждой мысли, волновавшей его душу и сменявшей одна другую.

Он был небольшого роста, едва достигавшего пяти футов трех дюймов, и тем не менее Клебер, который был выше его на голову, сказал, опустив руку ему на плечо: «Генерал, вы велики, как мир!»

И в самом деле, казалось, будто он на голову выше Клебера.

У него были чрезвычайно красивые руки; он гордился ими и ухаживал за ними, словно женщина. В разговоре он имел привычку с явным удовольствием рассматривать их; перчатку он надевал лишь на левую руку, а правую оставлял обнаженной, под предлогом, что протягивает ее тем, кого удостаивает такой милости, а на самом деле для того, чтобы любоваться ею и полировать ногти батистовым носовым платком.

Господин де Тюренн, в обязанности которого входило заботиться о туалете императора, в конце концов стал заказывать для него перчатки лишь на левую руку и сберегал на этом шесть тысяч франков в год.

Покой был для него невыносим; он любил прохаживаться даже по своим комнатам. В такие минуты он при ходьбе слегка наклонялся вперед, как если бы бремя мыслей клонило его голову, и непроизвольно скрещивал руки за спиной.

Предавшись размышлениям в ходе прогулок такого рода, он часто дергал правым плечом и одновременно кривил губы.

Несомненно, как раз эти подергивания, которые были лишь делом привычки, кое-кто принимал за конвульсивные движения, имея повод утверждать, что Бонапарт был подвержен эпилептическим припадкам.

Он до страсти любил принимать ванну и проводил там по два-три часа, требуя, чтобы ему в это время читали газеты или какой-нибудь памфлет, о котором сообщила ему полиция. Устроившись в ванне, он постоянно держал открытым кран с горячей водой, нисколько не заботясь о том, что ванна переполнится. И тогда Бурьенн, взмокнув от пара и не имея более сил терпеть, просил позволения либо открыть окно, либо уйти. Как правило, эта просьба удовлетворялась.

Что бы там ни заявляли, Бонапарт любил поспать и весьма часто жалобным тоном говорил секретарю, будившему его в семь утра:

— Ах, дайте мне поспать еще хоть минутку!

— Поменьше входите ко мне в спальню ночью, — требовал он. — Никогда не будите меня ради хорошей новости! Если новость хорошая, торопиться некуда. Но если речь идет о плохой новости, будите меня немедленно, ибо тогда нельзя терять ни минуты.

Как только Бонапарт вставал с постели, камердинер Констан брил его и причесывал. В это время Бурьенн читал ему вслух газеты, всегда начиная с «Вестника»; впрочем, Бонапарт проявлял интерес лишь к английским и немецким газетам.

Если Бурьенн зачитывал ему название одной из десяти или двенадцати французских газет, издававшихся в то время, Бонапарт говорил:

— Дальше, дальше, они пишут лишь то, что я позволяю им писать.

По завершении туалета Бонапарт поднимался вместе с Бурьенном в кабинет. Там его уже ждали свежие письма, которые следовало прочитать, и доклады за предыдущий день, которые следовало подписать. Он читал письма, давал указания, как на них ответить, и подписывал доклады.

Ровно в десять часов дверь распахивалась и дворецкий объявлял:

— Генералу кушать подано!

Завтрак, чрезвычайно простой, состоял из трех блюд и десерта. Одним из этих блюд почти всегда был цыпленок, приготовленный в оливковом масле и с луком: такого цыпленка ему впервые подали утром в день битвы при Маренго, и с тех пор он носит название «цыпленок Маренго».

Вина Бонапарт пил мало, причем только бордо и бургундское, а после завтрака или обеда выпивал чашку кофе.

Если вечером он засиживался за работой позднее обычного, то в полночь ему подавали чашку шоколада.

С ранней юности он пристрастился к табаку, но нюхал его от силы три или четыре раз в день, беря совсем небольшие понюшки из чрезвычайно изящных золотых или финифтяных табакерок.