Экватор. Черный цвет & Белый цвет

— Так что же делать с деньгами? Куда их засунуть? — спросил я, скорее, себя самого вслух. И сам себе мысленно предложил, в какое отверстие их лучше всего засунуть. Бабушка моя, верная сторонница Ленина, что не мешало ей быть склонной к язычеству, часто поучала свою дочь, мою маму: «Все можно делать с деньгами, швыряться и сорить, тратить на рэстораны», — она именно так и произносила это слово с уважительным и протяжным, широким «э». — «Но нельзя говорить плохо о деньгах, если хочешь, чтобы они у тебя были.»

Я не говорил плохо о деньгах, но я о них плохо подумал. Индеец тут был ни при чем. Он перешел на местное наречие и перевел мой вопрос старику. Тот кивнул и задумался. Стал неподвижным, как медитирующий брахман. Потом внезапно вышел из состояния нирваны и протянул ко мне свою морщинистую руку. Ладонью вверх. Он говорил долго и проникновенно, и его внук, или кем-он-ему-приходился, не поспевал за стариком со своим синхронным переводом.

— Мы готовы взять ваши деньги на хранение, пока вы будете ехать по территории племен. Мы будем сопровождать вас до самого города. Вы можете смело доверить нам свои доллары. Мы будем следить за ними очень внимательно. Мы гарантируем, что с индейцами по дороге не будет проблем.

Ну, вот, что и требовалось доказать! И здесь обычное мелкое мошенничество с легким оттенком местного колорита. «Дай деньги, белый», — именно в этом смысл всех туземных умствований и философствований. «Старшие братья», «младшие братья», «деньги это мусор», выбросьте его прочь, лучше, конечно, в нашу сторону. Я молчал и глядел в глаза старику. Аргументы у старого индейца закончились, но рука, повернутая ладонью вверх, все еще, мелко подрагивая, тянулась в моем направлении. Мне показалось, — хотя и не берусь утверждать, — что под моим взглядом он даже привстал и отодвинулся от меня. От него даже повеяло какой-то цыганщиной. Дальше вести разговор не было смысла.

Тем временем к нашему берегу уже возвращался плавучий трактор. Я ни слова не говоря развернулся и пошел к «субурбану». Водитель «доджа», быстро сообразив, что ничего из меня он не выжмет, уселся на свое потертое сиденье. Хрипло засвистел стартер «доджа», машина забилась в конвульсиях и нехотя завелась. Парень нажал на педаль. Машина дернулась по направлению к понтону, который уже начал швартоваться. Дед в кузове все еще тянул свою коричневую ладонь. Он, видимо, считал, что я пошел в свою машину за остальными деньгами. А я, захлопнув за собой тяжелую дверь, сказал своему эскорт-сервису: «Нужно объехать этот „додж“, мне не нравятся эти парни.» Мои спутники не умели много говорить. И, пожалуй, еще меньше умели думать. Их задача была проста и понятна. Обеспечить безопасность и доставку пассажира.

«Окэй!» — сказал водитель и рванул с места так, что меня вдавило в спинку моего сидения. «Субурбан» выехал на обочину и, сделав петлю, подрезал ржавый «додж». Тот едва не уткнулся в наш правый борт. Один из охранников приоткрыл окно и посмотрел на водителя «доджа». Взгляд его был короткий, но очень внимательный, и, главное, убедительный. Понятливый индеец тут же надавил на тормоз. Первыми на ребристую поверхность поплавка заехали колеса нашего «субурбана». После того, как длинное тело автомобиля устроилось поудобнее, на пароме уже не оставалось места не то, что для машин — для остальных пассажиров. Паромщик подошел к нам. Водитель кинул ему мятую купюру. Тот кивнул и, усевшись на сиденье трактора, грозно крикнул «Вамос» и махнул рукой. Агрегат затарахтел и, выпустив целое облако вонючего дизельного дыма, принялся наматывать трос на барабан лебедки. Я вышел из машины на ребристую поверхность понтона и увидел, как на берегу полуголый водитель, размахивая длинными руками, гневно кричит на старика в кузове грузовика. Слов я не слышал. Их заглушал рокот нашего парома. Зато до самого конца нашей речной прогулки я наблюдал, как нескладные руки рассекали воздух. Этакие руки-лопасти ветряной мельницы, перемалывающей тонны слов в бесполезный ветер.

*****