Экзамены

Парню ехать не хотелось. Чувствуя на себе пытливый взгляд Нади, он бил каблуком, как копытом, землю и боялся поднять глаза. Уполномоченный раздраженно повторил приказ:

— Заводи и езжай, иначе с этим народцем не договоришься!

…Шофер первой машины подал команду:

— Кончай грузить!

Он славно выспался в холодке, на картофельной ботве. Высунув из кабины небритую физиономию, игриво подмигнул Губарихе, а уполномоченному пожелал:

— Счастливо загорать!

Рванув с места, машина поскакала перекопанным картофельным полем. Женщины с оханьем поднимались, растирали намятые колени, морщась, хватались за поясницы.

— Клавка, отдай мое ведро!

— Как же твое!.. Или не видишь завязку: еще утром лоскуток подвязала, чтоб с чужим не попутать.

— А где же мое?

Они одергивали юбки, встряхнув, заново повязывали на простоволосые головы треугольники платков.

— Ну, что, бабоньки, по домам?

— Кого ждать-то?

Михайловна и Мочихина тронулись первыми, повесив ведра на согнутые в локте руки.

— Нет, подождите! Эй, назад! — засуетился уполномоченный. — Не расходитесь, кому говорю!.. Видите, наша машина идет, там председатель… Вам что, очки дать?

В самом деле, на краю поля показался грузовик с голубой кабиной. Михайловна остановилась. Не ушла и Мохичина. Зато Губариха, зло прищурившись, крикнула заготовителю:

— Видали мы таких командиров! Пошли, бабы, нечего слушать этого петуха!

Женщины стояли в нерешительности; только одна молодка в оранжевом платке двинулась за Зинаидой. Однако перед ними, растопырив руки, встал уполномоченный.

— Ай, неужто обнимаешь! — расцвела было Губариха, но красное, потное лицо горожанина было так свирепо, что она струсила и повернула назад.

Грузовик медленно приближался.

— Должно, нашего председателя боится растрясти, — гадали колхозницы. Мочихина угрюмо сказала:

— Вот будет собрание, мы его не так потрясем!..

— Ох и люди! — ворчал уполномоченный. — Сознательность… Да с такими, как вы, не коммунизм строить, с вами… — и, не найдя подходящих слов, он махнул рукой.

Машина подъехала и остановилась. Однако сквозь лобовое стекло виден был только молодой водитель.

Открылась дверца, и парень задом полез из кабины. Его брезентовая роба была расстегнута, обеими руками он прижимал к животу что-то тяжелое, закрытое полами куртки. Когда шофер утвердился на земле и повернулся, все увидели большую стеклянную банку, до верха наполненную водой. Охваченная растопыренными пятернями шофера, она сияла как глыба льда.

— Вот, пейте, — негромко сказал парень, протягивая женщинам жемчужно запотевшую посудину.

— Где председатель? — набросился на шофера уполномоченный.

— Я не знаю… Не нашел. Был в правлении, сказали, что в бригаду уехал, не то в третью, не то…

— Сам ты «не то»!

Женщины роились вокруг банки.

— Ох, холодна, аж зубы ломит!

— Не проливай ты, худоротая!

— Начальник! Иди, попей, а то не достанется!

Мужчина в плаще принял наполовину опустевшую банку, изрядно слил через край — для гигиены, потом приложился. Женщины смотрели, как дергается на его шее кадык, и у тех, кто еще не пил, на лицах показалось беспокойство.

— Ну вот, дорогие товарищи! — отдавая воду, дружелюбно начал уполномоченный. — Мы вам сделали доброе дело. Значит, и вы должны уважать. Давайте все-таки нагрузим!

Женщины отирали губы и подбородки концами платков.

— Молодец, сынок, дай тебе господь всего лучшего, — помаргивая белесыми ресницами, в первый раз за день улыбнулась Мочихина.

— Благодарствуем! — сказала Надя и с шутливым выражением поклонилась парнишке.

Волосова позавидовала:

— Банку-то какую разыскал! Вот бы в ней грибков на зиму замариновать!

А Михайловна, с жалостью посмотрев на уполномоченного, сказала:

— Вот ты человек городской, одежду чистую носишь… А понятия человеческого не имеешь!

Она первой пошла к картофельной куче. Опустилась на колени, и замелькали ее высунутые из подвернутых рукавов старые руки, одна из которых была замотана грязной марлей.

Обида

На выгоне, полого спускавшемся к ручью, бродили две лошади. Они были темно-бурыми, почти шоколадного цвета. Не связанные и никем не охраняемые, лошади то сближались, то расходились и с хрустом выщипывали сочную июньскую траву.

У Игнатьева на коленях лежала папка, белевшая прижатым к ней листом бумаги. Сидя на кочке и поглядывая вдаль из-под козырька полотняной кепки, Игнатьев рисовал. Лошади сошлись, скрестили шеи. Пушистыми шарами скатывались к ручью ракиты. Дальний берег золотился в лучах солнца травяным ворсом. Карандаш Игнатьева оставлял на бумаге уверенные линии и штрихи.

Утренние лучи богаты ультрафиолетом. Кожа покрывается испариной, стягивается. И, конечно же, приобретает столь ценимый горожанами коричневый цвет. Они, горожане, лежали возле заброшенной сеялки, расстелив на траве куртки и рубахи. Ругали совхозное начальство, нажимая на такие слова, как «наряд», «аванс», «растаривание» или даже «АВМ». Это прежде неведомое сочетание букв теперь понимал каждый. Агрегат витаминной муки — вот что они значили.