Экзамены

— Эх ты, на кой! Не на кой, а зачем, — воодушевленно повел Горохов. — Это же память будет! Вот живешь ты в деревне, кто тут тебя нарисует? А Павлу Петровичу ничего не стоит. Раз-два — и готов!.. В хате повесишь. — Подмигнув своим, Горохов прибавил: — А то небось в дому одни иконы по углам!

Икон у Мокроусова не было: когда женился, получил в совхозе отдельную двухкомнатную квартиру, и тащить в нее разных богородиц и угодников ни у него, ни у его жены Татьяны охоты не было. Картин, правда, тоже не имелось — вместо них висели собранные под стекло, в темных деревянных рамках, фотокарточки.

Шутка Горохова насчет икон понравилась — горожанам приятно было хотя бы в этом почувствовать свое превосходство: в их городских квартирах, хоть и тесны они, хоть и оторваны от земли на высоту этажей, икон и вовсе не водилось. Потому все смеялись: и похожий на цыгана Жаркин, и старый почтовый работник Семен Семенович, и мускулистый спортсмен Коля Лукьянов, и удалившийся от общества Хорев. Только Игнатьев не засмеялся. Оторвавшись от этюда, он серьезно спросил:

— Правда, у вас есть иконы?

Исподлобья взглянув на Горохова, механик резко воскликнул:

— Откуда у меня иконы, ты их видал?

— Ну, может, и нет, — сдался Горохов. — Все равно злиться не надо. Я ведь к тебе, Витя, по-хорошему, с уважением. Чтобы Павел Петрович тебя изобразил. Ты вот упрямишься, а после сам же спасибо скажешь!.. Ну, в самом деле, посиди чуток спокойно, а Петрович тебя срисует. Это же память какая будет — и задаром!

— Мне и задаром ни к чему! — отказался Мокроусов, скосив взгляд на художника: обижать его не хотел.

А коллектив уже завелся. Так бывает за праздничным столом, когда хозяин заметит, что кто-то из гостей не пьет, а только пригубливает. И если станет такой гость отнекиваться, компания до тех пор не уймется, пока не вынудит осторожного гостя на виду у всех испить свою чашу до дна.

— Рисуй его, Петрович! — басил Семен Семенович.

— Давай, давай, изобрази шаржу! — подначивал лукавый Жаркин.

— Он боится, что на Витькину личность бумаги не хватит, — кричал издали Хорев.

— А потом меня нарисуете! — предлагал Лукьянов, по молодости лет не совсем точно угадавший ситуацию.

— Пожалуйста, я с удовольствием. — Игнатьев так спокойно и доброжелательно произнес это, что Мокроусову стало неловко за свое упрямство. Заметив, что художник уже спрятал законченный рисунок и заложил новый лист, он, не меняя позы, махнул рукой.

— Валяй, рисуй. Все равно простаиваем…

Игнатьев уселся напротив и стал пристально, снизу вверх, вглядываться в лицо Мокроусова.

Народ притих. Все следили за движениями руки Игнатьева, которая после недолгого промедления двинулась к бумаге и повела четкую живую линию. Один только Хорев оставался в стороне: он устроил в бункере сортировальной машины гнездо из сена и не пожелал оставить уютное местечко.

Губы Мокроусова сжались в усмешке знающего себе цену человека, но в глазах была тревога. Слишком необычно, как-то пронзительно поглядывал на него этот странный дядька с седыми бакенбардами и в пляжной кепке с целлулоидовым козырьком.

«Интересно, каким он меня видит? — думал Мокроусов. — Они, горожане, нашего брата чаще всего на базарах встречают…»

Мало свободных часов было в жизни Виктора Мокроусова: работа в совхозе, работа дома — на приусадебном участке, возня с ребятишками — их у него было двое. И когда задумывался он о самом себе, становилось терпко на душе оттого, что в однообразии забот жизнь необратимо утекает. «Так ли надо было бы мне жить?» — думал он, вспоминая мечтания юности.

Хотелось когда-то и путешествовать, и жить в больших городах, и выучиться какому-нибудь прибыльному и почетному делу. Но все его путешествия ограничились дорогой к месту армейской службы, которую нес он в Заполярье, в темноватом и холодном, с чужой природой, краю. Демобилизовавшись, вернулся на родную сторону — своих стареющих родителей пожалел. А там уговорили его жениться. И понеслась жизнь по накатанной дорожке. Колька, старший сын, уже в третий класс перешел, а давно ли подзывала жена пощупать, как неугомонно ворочался у нее первенец!

Так ли надо было жить? Вспоминал Мокроусов тех, кто, по общему мнению, жил хорошо. Совхозному начальству не особо завидовали: доставалось крепко и директору, и агроному, и заведующему птицефермой. Эти работали на износ: каждый день с утра до вечера бой и крик, а совхоз все равно оставался в средних, даже ближе к отстающим. Но среди рядовых были в селе такие, кто жил побогаче и директора, и его ближайших помощников. Умели некоторые направить денежный ручеек к своему дому! Все у них имелось: и машины, и ковры; и цветные телевизоры. Сочно жили, да только Мокроусов и этим не завидовал. Верил он: где украл человек что-то, там часть совести оставил. А совесть — не безразмерная штука, быстро идет на убыль. Можно, конечно, и без нее жить. Говорят, даже легче. Только Мокроусов считал, что человек до тех пор человеком остается, пока совесть не начнет в расход пускать.

* * *