Экземпляр

И Костя, которому помогали Женька и Ясмина, наскоро переоделся. Новая рубашка была белоснежной, пахла лавандой и божьей благодатью, но один был в ней минус, и минус весьма существенный: она была мятой, как сволочь. Впрочем, времени на глажку уже не оставалось — они и так чудовищно опаздывали.

Наконец лимузин остановился.

— Ну что, мальчики, — Ясмина обольстительно улыбнулась, — вы готовы сиять?

16

Векслер принимал в огромном особняке из белого камня, и Костя готов был поклясться, что ни разу прежде он не видел этого прекрасного здания, что и не было его прежде, что не мог такой чудесный архитектурный цветок вырасти в Воскресенске-33. Этот особняк был явно перенесен сюда из другого мира. Здешняя реальность не могла произвести на свет ни ажурную балюстраду, ни крутые ступеньки, ни летнюю веранду, ни высокие стрельчатые окна — здешняя реальность и слов-то таких не знала. Более всего особняк Векслера походил на элитный санаторий где-нибудь в центре Сочи.

Поднялись по ступенькам на крыльцо. Ясмина шла впереди, точно гордая принцесса, Костя с Женькой плелись в арьергарде. Костя все никак не мог отделаться от ассоциаций с телепередачей «Что? Где? Когда?», которую любил смотреть в детстве. Ему все казалось, что сейчас распахнутся двери и к ним торжественно выйдет, например, довольный и радостный Борис Бурда, держа в руках заветную хрустальную сову. А может, и не Борис Бурда, и не Федор Двинятин, и не Александр Друзь, и даже не Андрей Козлов, а сам, чем черт не шутит, Якоб Левинсон.

Двери действительно распахнулись, но на пороге показался всего лишь лакей в ослепительной золотистой ливрее. Он пропустил внутрь Ясмину, Евгения Николаевича и Костю и даже склонил золотистую голову в знак почтения. Тут же подлетел другой лакей, лицом ничуть не отличимый от первого, такой же стройный, румяный и златовласый, забрал у всех верхнюю одежду и куда-то ее поволок, очевидно в гардероб. Костя не сразу заметил, что вместе с одеждой златоглавый лакей уволок еще и Ясмину Керн, потому что они остались с Женькой вдвоем посреди огромной залы. Его начала бить крупная дрожь. И ровно в тот момент, когда Костя уже захотел провалиться сквозь землю или бежать отсюда без оглядки, на сцене появился еще один светловолосый гражданин в безупречном костюме.

— Гутен абенд, господа, — произнес он, приблизившись.

Он внимательно осмотрел вошедших, словно давая им мысленную оценку. Костя под его трепетным взглядом аж съежился. Более всего его смущала, конечно же, мятая рубашка.

— Обер-церемониймейстер фон Хоффман, — отрекомендовался блондин, даже в знак вежливости не подав вошедшим руки.

— Я, пожалуй, пойду, — засуетился Женька. — У меня дел много. Гуте нахт, герр Хоффман!

— Фон Хоффман, — ледяным тоном поправил обер-церемониймейстер. — Фон Хоффман.

— Ага, — вякнул Женька и поспешил свалить, оставив Костю наедине с этим кристальным Хоффманом, который «фон».

Если бы порядок был человеком, он определенно бы выглядел как господин фон Хоффман. Орднунг, сферический орднунг в вакууме. Внешний вид обер-церемониймейстера был безупречен до тошноты — идеальный черный смокинг с шелковыми обшлагами, насмерть отутюженные брюки со стрелками, которые (и брюки, и стрелки!) можно было смело отправлять в палату мер и весов, лакированные ботинки, сверкавшие безупречной чистотой и отражавшие яркий свет огромных люстр. Костя в мятой рубашке готов был провалиться в преисподнюю, настолько ему было стыдно перед этим невыносимо идеальным фон Хоффманом, и останавливало его только то, что он отчетливо понимал, что, скорее всего, именно в преисподней они сейчас и находятся. Светлые волосы обер-церемониймейстера были разделены на прямой ряд по моде двадцатых годов и обильно напомажены каким-то средством, скорее всего бриолином, острые скулы словно были готовы прорвать тонкую кожу и выйти наружу, а еще он носил очки с еле заметной оправой, но толстыми стеклами, и из-за этих старомодных очков его светлые голубые глаза, искаженные линзами, выглядели немного безумно.

— Григорьев? — холодно осведомился фон Хоффман.

— Все верно, — дежурно ответил Костя, пытаясь хоть немного осмотреть помещение и не выглядеть при этом как восьмиклассник из школы коррекции, которого в первый раз за ручку привели в Третьяковку.

Они находились в небольшой по размерам зале — спортзал в Костиной школе был не намного, но побольше. Зала освещалась тремя огромными хрустальными люстрами, и лампочки в этих люстрах давали резкий и очень болезненный свет. От этого света у Кости моментально начали слезиться глаза. Мраморные стены, украшенные лепниной, как в доме самого успешного цыганского барона. Блестящий паркетный пол, идеально чистый, будто бы, прежде чем пройти по этому паркету, всем гостям приходилось мыть свою обувь с мылом, — вот настолько первозданным все выглядело. А собственно, и все — мебели никакой в этой зале не было.

— Вы опоздали, господин Григорьев, — Хоффман говорил тихо, неторопливо, роняя слова, как мелкие льдинки.

— Я прошу прощения.