Экземпляр

Векслер недовольно закатил глаза и на миг стал похож на тетеньку из типичного постсоветского госучреждения: «Молодой человек, вас много, а я одна».

Потом Костя подписал договор о неразглашении Великой Тайны в двух экземплярах. Потом «Приложение к договору № 1.1. Отказ от ответственности». Потом «Договор о неразглашении данных».

— Тут слово «данных» с одной «н» написано, — заметил Костя, сосредоточенно грызя колпачок обычной шариковой ручки.

— О боги, — Векслер снова закатил глаза и протянул лист договора с неправильно написанным словом Блаватскому, который в данный момент дежурил у него за спиной, периодически посверливая умотанного юридическими тонкостями Костю своим фирменным испанистым взглядом.

Блаватский взял в одну руку договор, другой лихо покрутил ус, затем легонечко, будто задувая свечу на именинном пироге, подул на бумагу. И все это он проделал, продолжая вполголоса напевать. Векслер, не оборачиваясь на Блаватского, забрал у него исправленный договор. Костя проверил. Слово «данных» теперь было написано как следует.

— Что ж, желаю тебе удачи, — произнес Векслер.

Разумеется, в его светлых ядовитых глазах не было ни капли сочувствия. Да и странно было бы искать милосердия в глазах самого Дьявола — Дьявола, которому ты вот только что, вот только в эту секунду продал свою бессмертную душу.

— Надеюсь, ты переживешь эту ночь, — напутствовал Роберт Векслер. С этими словами он поворотился на каблуках и через несколько шагов очутился возле двери. — И учти, мой юный друг, — сказал он так тихо, что Костя едва расслышал, — я тебя предупреждал, — сказав эти слова, Векслер исчез, деликатно притворив за собой тяжелую дубовую дверь.

«Да что может случиться-то?» — растерянно подумал Костя.

Он оглядел кабинет — кабинет, в котором ему предстояло провести целую ночь. Какое-то время ничего не происходило — Костя даже удивился. А потом слегка закружилась голова и предметы утратили привычные очертания, став эфемерными и зыбкими. Похоже было на состояние легкого опьянения. А потом эти же самые предметы съехали с катушек и начали вращаться перед глазами, словно картинки в калейдоскопе. Косте пришлось схватиться за стол, чтобы не грохнуться. Но и это не помогло — к головокружению добавилась внезапная слабость, будто бы сахар упал до критической отметки. А пульс… пульс превратился в ритмичное беснующееся нечто.

Костя все цеплялся за стол, как утопающий за соломинку, но тут хлипкая опора не выдержала и потолок начал заваливаться. Потолок, а вместе с ним и увесистая люстра, и стены начали сжиматься, и в результате всей этой пространственной аномалии Костя обнаружил себя лежащим навзничь на холодном полу. Тело его будто одеревенело, он не мог пошевелиться, руки и ноги сделались каменными. Вскоре потолок, украшенный лепниной, начал отодвигаться и отодвигаться, и улетел куда-то вниз, и растворился в дружественных слоях атмосферы. Костя очутился будто в зрительном зале — при этом тело его положения не меняло, он как лежал навзничь на холодном паркете, так и остался лежать, а сцена словно бы нависла над ним.

«Ох, как же они любят все эти эффекты театральные!» — бегущей строкой пронеслось в Костиной голове.

Через какое-то время — Костя не мог определить, секунда прошла или десять тысяч лет, — на сцену вышли дети лет семи. Девочки в длинных серебристых платьях, будто подсвеченные изнутри, и мальчики в белоснежных шелковых одеяниях. Дети были настолько прекрасны внешне, настолько совершенными были их полупрозрачные лица, настолько одухотворенными были их глаза небесно-голубого цвета, настолько нежными и тонкими, будто стебли диковинных растений, были их руки, что Костя почувствовал внезапную боль в сердце от нахлынувшей на него серебристой красоты. И дети запели. Легонечко — запел сначала солист-мальчик, потом за ним потянулись другие. Пели они «Аве Мария». Пели негромко, нежно, слаженно, будто единый организм. «Это они с моей душой прощаются», — грустно подумал кто-то, кто транслировал мысли в Костину голову.

То были мгновения настоящего, почти запредельного, щемящего, как ком в горле, как начинающиеся рыдания, счастья. Костя никогда в жизни не испытывал подобного счастья. Ему не хотелось, чтобы дети уходили со сцены, не хотелось, чтобы они переставали петь, не хотелось, чтобы эта кристальная эйфория заканчивалась. Он растворился в этом мгновении, точно лед в бокале мартини, распался на атомы, стал частью этого момента, чтобы возрождаться в этих ангельских звуках, и возрождаться, и возрождаться, и возрождаться, не помня себя, не зная своего имени, не понимая, где кончается жизнь и начинается смерть.