Экзистенциализм. Период становления

Начал он с Шекспира, величайшего в мире трагика, а вторая его книжка прямо так и называется: «Философия трагедии: Достоевский и Ницше». Философия трагедии – а что это такое? О чем это?

Уже здесь он формулирует главные свои вопросы, главные свои мысли. В принципе, здесь он говорит о том (не употребляя, конечно, этого слова, потому что его еще должен придумать Карл Ясперс через несколько десятков лет), о чем все экзистенциалисты всю жизнь писали, а именно – о пограничных ситуациях. Слова этого он не использует, но мы-то с вами, забегая вперед, понимаем, о чем идет речь.

Он говорит следующее: возьмем простенький пример. Шел человек по улице. На него сверху упал кирпич и убил его. Как к этому делу подходит наука, разум? Она говорит: упал кирпич, вследствие чего погиб человек, – так будем же изучать законы всемирного тяготения. Науке нет дела до этого человека, она рассматривает его как частный случай: кирпичи падают и люди иногда погибают. Социология скажет: такое-то количество людей каждый год во всем мире погибает от упавших кирпичей, вот вам статистика и графики. Ей нет дела до каждого конкретного человека, до личности с ее страданиями и неповторимостью! Она говорит, например, 15 человек в год погибают от кирпичей. Физика скажет: есть закон всемирного тяготения, по которому кирпичи должны падать. Науке нет и не может быть никакого дела до человека, до его жизни и смерти. И есть совсем иной взгляд на всю эту ситуацию: взгляд изнутри человека, который попал «под кирпич».

Я сразу скажу главное: когда Шестов слышит такие слова как Закон, Разум, Наука, Необходимость, Нормативная Этика, ему во всех этих словах чудится что-то бесчеловечное. Что-то бездушное, что-то анонимное. Забегая вперед, можно сказать, что когда он слышит слово «рациональность», ему слышится: бездушие, манипуляция, подавление, отрицание личности. (В этом смысле он напоминает – опережая на полвека – франкфуртских философов Адорно и Хоркхаймера с их знаменитой «Диалектикой Просвещения».) А кто, собственно, когда и зачем установил эти законы, откуда они взялись, почему мы должны им подчиняться?! Обычно люди доходят до законов, как до пределов, и говорят: все, законы, ничего не поделаешь. Плетью обуха не перешибете, надо смиряться перед законом и необходимостью.

И Шестов говорит нам очень важную вещь. Он говорит, что большинство из нас живет в таком полутеплом, полухолодном состоянии, где-то там в средних, экваториальных широтах бытия, и нас вполне устраивают разум, законы, необходимость, наука, польза. И люди – существа ленивые, инертные. Должно что-то случиться с человеком, что случилось с Ницше, с Достоевским, с Паскалем, с Кьеркегором, с Иовом, что-то должно его ужалить. Вот, скажем, живете-живете, и все вас устраивает, законы объясняют мир и управляют им, наука познает мир, разум его постигает, все вас устраивает, все удобно, все комфортно. И вдруг что-то ужасное происходит: умирает близкий человек. И разум говорит: смирись, ничего не поделаешь, закон природы, все там будем. А что-то в вас бунтует против этого. Эту зону, зону экстремальную, которую Ясперс позже назовет пограничными состояниями, Шестов ее обозначает как философию трагедии. Зона, где не тепло – холодно, а где нестерпимо жарко или ледяной холод, та зона, в которую люди добровольно не идут. Как Достоевский попал на каторгу, на эшафот, стоял возле столбов с расстреливаемыми на Семеновском плацу и ощутил ледяное дыхание Ничто. Зона, где человек сталкивается с крушением, с катастрофой, со смертью, с трагизмом бытия. И там вдруг открывается для него, что все то, что обычно его устраивает, – разум, необходимость, закономерность, все принудительное, все полезное, – оно вдруг резко и бесповоротно перестает его устраивать. И поэтому, подобно Кьеркегору, Шестов обращается к Иову с его ропотом, с его протестом, с его метафизическим бунтом, с его требованием к Господу непременно дать ответ: почему, за что Ты со мной такое сотворил?