Экзистенциальная традиция в русской литературе XX века. Диалоги на границах столетий

В «Розы» впервые входит настоящее. «Розы» избавились от экзотического романтизма, от расшифровок живописи. Но в «Розах» обретенное настоящее не измеряется категориями «сегодня», «история». Они никогда не станут предметом ивановской поэзии; разве лишь в иронически-горьком Россия, Россия рабоче-крестьянская – / И как не отчаяться – / Едва началось твое счастье цыганское / И вот уж кончается; или в русских мгновениях «Отплытия на остров Цитеру»: Россия тишина. Россия прах, / а, может быть, Россия – только страх. «Настоящее» Г. Иванова – это вечность, сопровождаемая синонимическим рядом: «мировое торжество», жизнь, смерть, «опьянение полусонное». Надысторичность, надсоциальность (не внеисторичность, не внесоциальность!) – родовые качества поэтического мышления Г. Иванова. Современностью он не конкретизировал свою поэзию ни до 1917 года, ни после. Поэзия Г. Иванова отражает переживание настоящего и вечного в каждом мгновении. Потому в каждом мгновении поэтический образ Г. Иванова творит вечность, одновременно существует в настоящем и в надвременном: Тихо кануть в сумрак томный, / Ничего, как жизнь, не зная, / Ничего, как смерть, не помня. Диапазон, перспектива каждого образа, эмоции, цвета «Роз» определяются тем, что они земные и неземные одновременно.

Лирика Г. Иванова диалогична. Но до «Роз» диалогичность была способом замены, утаивания Я. Я в «Розах» появляется потому, что сформировалось органичное для него пространство – настоящего и вечного, земного и надземного. Для Г. Иванова существование Я в стихах должно быть оправдано, необходимы мировые причины, по которым он сам войдет в поэзию как самоценная категория и самодостаточный образ. В «Розах» причина сформулирована:

Соединить в создании одном
Прекрасного разрозненные части.

Дар органичности утрачивается, когда человек Г. Иванова обостряется слухом (Слышишь, как летит земля… Слышишь, как растет трава…), когда он вступает в диалог с мировым торжеством («Дай мне руку. Нет ответа…», – из «мировой тьмы» нет ответа…). Тогда наступает трагедия – единственная для художника стихия, которая оправдывает появление Я в поэзии как самоценной, самоцельной категории и самодостаточной величины. Покуда Я не достигло такого качества и значения, оно не состоялось, ему не было места и оправдания в поэзии Г. Иванова. Пока не открылось пространство трагедии, не было необходимости и смысла в Я. Как бы предвидя будущие упреки в раздвоениях, в изменах облика, поэт даст прямое подтверждение прежней беспричинности Я анафорически-ностальгическим «только», организующим строфику стихотворения «Не было измены. Только тишина…».

С «Роз» в ивановскую поэзию войдет и устойчивая коллизия. Его Я постоянно будет между безответностью мирового торжества и вечной любовью, вечной весной жизни, которая все-таки прекрасна. Я обречено постоянно существовать в настоящем и вечном, земном и надземном – эти дихотомии в Я и встретятся. Таковы источник и предмет ивановского трагизма, вне которого (еще одна грань антиномичного мира) нет и самого Я. Круг нельзя разомкнуть. Трагедия мучительна, но лишь в ней рождается человек; жизнь трагична, но вне жизни – нет и человека!

«Розы» до предела фокусируют все направления и стрелы ивановских антиномий и дихотомий. Эта книга впервые конструирует пространство поэзии Г. Иванова как одну всеобъемлющую (сознательно создаваемую) экзистенциальную ситуацию в ее изначальном, толстовском смысле и содержании. С этого момента его поэзия превратится сама в единую экзистенциальную ситуацию: Я перед лицом мирового торжества, а далее мирового уродства. Каждое новое стихотворение (цикл, ступень) будет открывать новые пределы в уравнивающей человека и бытие беспредельности этой экзистенциальной ситуации: одинаково беспредельны мировое торжество и Я. Поэт декларирует природу трагизма в антитезе:

Я слышу – история и человечество,
Я слышу – изгнание или отечество.
Я в книгах читаю – добро, милосердие,
Надежда, отчаяние, вера, неверие.
Я вижу огромное, страшное, нежное,
Насквозь ледяное, навек безнадежное.
И вижу беспамятство или мучение,
Где все навсегда потеряло значение.
И вижу – вне времени и расстояния
Над бедной землей неземное сияние.