Элеанор Ригби

На тот момент я готова была ананас целиком проглотить, если бы мне пообещали, что он облегчит мои страдания. Откуда-то взялась и бутылочка сока «Оранжина». Я чуть-чуть отпила, проглотила пилюли и на следующие четырнадцать часов погрузилась в призрачную истому. За это время мы перебрались в бункер под названием «гостиница», где нам выдали по сваренному вкрутую яйцу и ломтику жирной солонины. Мальчишек увели в какое-то другое здание, куда – не знаю. Потом действие лекарства сошло на нет, и в голове неожиданно прояснилось. Тогда я поняла, что лежу на гостиничной койке в полной темноте. Девочки уже спали.

Было такое чувство, будто я отбываю наказание за политическое преступление. Подушка была размером с жвачку, матрас – жесткий, как галета. Я свернулась клубком и тихо заплакала, испытывая то, что свойственно лишь молодости – жалость к себе. После тридцати эту способность утрачиваешь: на смену ей приходит горечь.

Но я, пожалуй, забегаю вперед. Вернемся в ту кошмарную гостиницу с ее убогими, застиранными до дыр простынями и комнатами, насквозь пропитанными аурой несчастных, тоскующих по дому девчонок. Вернемся в Италию с ее сантехниками, бастующими тогда, когда тебе в любую минуту может потребоваться исправный унитаз. В гостинице дела с этим обстояли из рук вон плохо, хоть ведро подставляй. Я сползла с бугристого матраса и вышла на улицу. Меня мутило, точно желудок решил исполнить затяжной прыжок с парашютом. Уличные фонари заливали жженым желтушечным светом убогие промышленные постройки. Откуда-то издалека доносился гул автострады. Да, не такой я представляла себе европейскую страну. Теперь-то я понимаю, что тогда нас занесло в Европу будущего.

И хотя меня одолевала невыразимая тоска, я испытывала в какой-то степени и радость от переполнявшего мою душу чувства свободы (после двадцати пяти от него не останется и следа), Я завернула за угол и, к своему немалому удовольствию, обнаружила метрах в ста от гостиничного комплекса автозаправочную станцию. Называлась она «Эльф» и работала круглосуточно. Меня приметили издалека, и, должна заметить, к визитам юных чужестранок, дошедших до грани отчаяния, здесь уже успели привыкнуть.

Мистер Пузо действительно ничего не знал о наших ночных визитах в местный туалет – и неспроста; дело в том, что на станции работали самые красивые парни на свете: золотые изваяния с голосами, напоминавшими пение лир. И такие божественные существа прозябали на Богом забытой заправке на окраине города. А ведь в древности таких приносили в жертву богам: приковывали к скале и вырывали сердце. В довершение всего эти парни обладали не только физическими достоинствами, а еще были и обходительны, и милы – как в обыкновенном человеческом смысле, так и в смысле «шуры-муры». Причем даже со мной. Хм… Со мной больше никто никогда не флиртовал – ни до, ни после.

По-английски они разговаривали как школьники, с явным акцентом, который, на мой взгляд, одинаков у всех иностранцев: «Хелло-э, ян-э, леди. Гуд ив… э-э… нинг». Услышав подобное обращение, я залилась краской, а поскольку ничего, кроме латыни (на четверочку с плюсом), я не знала, было затруднительно объяснить, зачем пришла. Впрочем, там и без меня прекрасно были осведомлены о причине визита юной незнакомки: мне протянули ключ, точно хрустальный фужер с шампанским. И хотя ключ требовался срочно, я не спешила уходить. Райское блаженство. И что самое приятное – в уборной царила безупречная чистота; там даже стоял небольшой букетик ирисов, пусть и искусственных. И главное – внимание. Когда я вернулась в гостиницу, Колин успела проснуться, и я поведала ей о своем неожиданном открытии. Она вернулась полчаса спустя, светясь от радости, и сказала, что обожает Европу. За ночь не осталось ни одной девочки, которая тоже не полюбила бы эту милую часть света. Мы не могли дождаться, когда закончатся дневные экскурсии, чтобы снова сбежать к «эльфам» на станцию. Мерзавки. Пакостница природа.