Элегия Хиллбилли

Каждый раз, когда инструктор орал на меня, а я гордо сносил оскорбления, или когда у меня получалось прийти на пробежке не последним, или когда я мог сделать что-то и вовсе немыслимое (например, взобраться по канату), я делал очередной шажок к тому, чтобы поверить в себя. Есть такое состояние — психологи называют его «привычкой к беспомощности», — когда человек уверен, что любой его выбор никак не повлияет на результат. Так вот, вся моя жизнь — что родной город, приучавший своих жителей не ждать от судьбы многого, что родительский дом с его вечным бардаком — убеждала меня, будто сам я ничего не решаю. Мамо и Папо старались внушить мне, что на самом деле это не так, а учебный лагерь пехотинцев дал под ногами твердую почву. Дома я привыкал к беспомощности, здесь обретал характер.

День, когда я окончил учебку, навсегда останется в моей памяти. На выпуск заявилась целая толпа хиллбилли — восемнадцать человек, включая Мамо в инвалидной коляске под грудой одеял. За это время она съежилась и иссохла. Я показал родным базу — с таким чувством, будто выиграл в лотерею, — а следующим утром, когда мне дали десять дней отпуска, все мы отправились в Мидлтаун.

В первый же день я пошел в парикмахерскую, которой владел старый приятель моего деда. Морские пехотинцы должны быть коротко стрижены, и мне не хотелось расслабляться даже в отпуске. Парикмахер — один из последних представителей профессии — впервые приветствовал меня как взрослого. Я сидел в кресле, рассказывал похабные анекдоты (которые сам услышал буквально накануне) и говорил о лагере. Оказалось, что старика в мои годы тоже призывали в армию, он сражался с корейцами, поэтому мы обменялись шуточками про морскую пехоту. После стрижки он отказался брать с меня деньги и велел себя беречь. Я стригся здесь и прежде и вообще предыдущие восемнадцать лет ходил мимо парикмахерской едва ли не каждый день. Но впервые ее владелец пожал мне руку и заговорил как с равным.

После лагеря таких случаев было немало. Каждая встреча в Мидлтауне становилась открытием: я похудел на сорок пять фунтов, поэтому люди с трудом меня узнавали. Мой лучший друг (и будущий шафер) Нейт долго присматривался ко мне, когда мы столкнулись в местном магазинчике и я протянул ему руку. Может, я не только изменился внешне, но и стал иначе себя вести… Не знаю. Так или иначе, в глазах моего родного города я теперь был совсем другим.

Мидлтаун, впрочем, тоже успел для меня измениться. Многие продукты, которые я охотно ел прежде, в рационе морского пехотинца выглядели неуместными. В доме Мамо любая еда жарилась в большом количестве масла. Теперь же бутерброд с копченой колбасой на жареном тосте с раскрошенными чипсами вызывал изжогу. Ежевичный пирог, прежде считавшийся крайне полезным блюдом, как и все, сделанное из ягод и зерна (то есть муки), выглядел не столь уж и аппетитным. Я стал задумываться над непривычными вопросами: есть ли здесь сахар? много ли в мясе насыщенных жиров? а сколько соли? В какой-то момент я вдруг понял, что Мидлтаун никогда не станет для меня прежним. За несколько месяцев корпус морской пехоты круто изменил мои взгляды.

Вскоре я вернулся на службу, и жизнь в родном доме опять потекла без меня. Я старался приезжать как можно чаще и благодаря праздникам и отпускам видел родных каждые несколько месяцев. Дети всякий раз немного подрастали. Вскоре после моего отъезда мать перебралась жить к бабушке. Здоровье Мамо пошло на поправку: она встала на ноги и вообще набралась сил. Линдси и тетушка Ви со своими родными были здоровы и счастливы. Больше всего я боялся, что, пока меня нет, в доме случится какая-то беда, а я не сумею им помочь. К счастью, все шло гладко.

В январе 2005 года я узнал, что летом мой взвод должны отправить в Ирак. Когда я сообщил новости Мамо, она долго молчала, а после нескольких секунд гробовой тишины заявила, что мечтает об одном: чтобы война закончилась быстрее, чем меня туда отошлют. Больше про Ирак мы никогда не говорили, хотя общались по телефону каждые несколько дней.

Зима постепенно сменялась весной, приближалось лето. Я понял, что Мамо не хочет ни говорить, ни думать про Ирак, и уважил ее решение.

Мамо была очень старой, слабой и больной женщиной. Любимый внук уехал от нее на другой конец страны, а вскоре мог и вовсе сложить голову на войне. Здоровье у нее пошло на поправку, но она по-прежнему принимала кучу лекарств и каждый квартал ложилась в больницу. Когда в «АК Стил», где бабушка страховалась после смерти Папо как вдова работника, решили увеличить ее страховой взнос на триста долларов, Мамо пришла в отчаяние. Она едва сводила концы с концами, ей просто неоткуда было взять такую прорву денег. Однажды она проболталась мне, и я тут же предложил ей перечислять триста долларов со своего армейского жалования. Она никогда не брала с меня ни цента, но в этот раз все-таки согласилась — видимо, и впрямь была в безвыходной ситуации.