Элегия Хиллбилли

Несколько дней мы прожили, затаив дыхание: ждали, когда инфекция отступит под натиском лекарств. Однако количество лейкоцитов росло, органы один за другим отказывали. В какой-то момент врач объявил, что без аппарата искусственной вентиляции легких и системы внутривенного питания ей уже не жить. Посовещавшись, мы решили, что, если через день лейкоциты по-прежнему будут зашкаливать, отключим аппаратуру. Юридически решение должна была принимать тетушка Ви, и она в слезах спросила меня, правильно ли так поступать. Я уверен, что решение она — все мы — тогда приняла верное. Жаль, у нас в семье не было врачей, чтобы развеять наши сомнения.

По словам врача, без вентиляции легких Мамо умерла бы через пятнадцать минут, максимум через час.

Однако бабуля продержалась целых три часа, сражаясь до последнего. Все мы — дядюшка Джимми, мама и тетушка Ви, Линдси, Кевин и я — были рядом. Собрались возле кровати, по очереди говорили ей на ухо о своей любви, надеясь, что она нас слышит. Когда пульс замедлился, мы поняли, что час близок; я наугад открыл Библию Гедеоновых братьев[50] и начал читать. Мне попалось «Первое послание к коринфянам», глава 13, стих 12: «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицом к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан».

Через несколько минут Мамо умерла.

Я не плакал ни в тот день, ни позднее. Тетушка Ви и Линдси сперва неодобрительно качали головой, потом встревожились. «Не держи горе в себе, — говорили они. — Надо выплеснуть его, иначе сорвешься».

В душе я выл от боли, но наша семья была на грани краха, и мне хотелось хотя бы внешне выглядеть сильным. Все мы помнили, что происходило с матерью после смерти Папо. Бабушкина смерть вызвала немало хлопот: следовало уладить вопросы с ее имуществом, выяснить про все ее долги, оплатить их. Дядюшка Джимми, узнав, как дорого бабушке обходилась наша мать (та оплатила реабилитацию дочери и не раз давала ей «займы», которые никогда не возвращались), рассвирепел и с того дня оборвал с Бев любое общение. Для тех же, кто был наслышан о щедрости Мамо, ее финансовое положение сюрпризом не стало. Папо четыре десятилетия работал не покладая рук, однако единственным наследством, что нам досталось, был дом, который они с Мамо купили более полувека назад, причем большая часть его стоимости ушла на оплату многочисленных долгов. К счастью, на дворе стоял 2005 год, когда рынок недвижимости процветал. Если бы Мамо умерла в 2008 году, проще было бы объявить ее банкротом.

В своем завещании Мамо разделила наследство на троих детей, правда не без хитрости: доля нашей матери досталась нам с Линдси. Мать, разумеется, закатила истерику. Я был занят решением финансовых вопросов и общением с родственниками, которых давно не видел, поэтому не сразу обратил внимание, что она медленно погружается в то же состояние, в каком была после смерти отца. Впрочем, не заметить грузовой поезд, когда тот со свистом на всех парах несется в твою сторону, невозможно.

Как и Папо, бабушка хотела бы панихиду в Мидлтауне, чтобы все ее друзья из Огайо могли собраться и отдать ей дань уважения. Однако упокоиться навек она предпочла бы в Джексоне. Поэтому после панихиды похоронная процессия отправилась в Кек, неподалеку от того места, где родилась Мамо — к семейному кладбищу. В наших преданиях Кек занимал очень почетное место. Наша прабабка, любимая Мамо Блантон, родилась в Кеке, а у младшей сестры Мамо Блантон — тетушки Бонни, ныне девяностолетней старушки — даже оставалась там бревенчатая хижина. Если от этой хижины проехать немного в гору, то окажешься на большой поляне — последнем пристанище Папо, Мамо Блантон и других наших родственников, многие из которых родились еще в XIX веке. Вот туда-то мы и отправились: по узким горным дорогам повезли Мамо к родственникам, покинувшим этот мир прежде нее.

Я проделывал этот путь не меньше дюжины раз, и за каждым поворотом открывался пейзаж, вызывавший ностальгические воспоминания. Прежде мы никогда не сидели в машине молча, всегда обменивались воспоминаниями об усопших: «А помните тот случай, когда?..» Однако после похорон Мамо мы говорили не о бабушке с дедушкой, не о дядюшке Реде и Тиберри или том дне, когда дядя Дэвид упал со склона, прокатился ярдов сто, но не получил ни царапинки… Вместо этого мы с Линдси выслушивали нотации: что мы зря сидим с кислыми рожами, что мы слишком любили бабушку и только Бев имеет право лить о ней слезы, потому что, цитирую: «Это мне она мать, а вам — никто!»