Элегия мертвых дней

К счастью или к несчастью, но напевный ритм стихов в те годы все чаще захлебывался у тебя. Поначалу это тебе казалось странным, беспокоило: как будто едешь в поезде, но не слышишь стука колес. Такая тишина давненько тебя не жаловала. Потом ты решил, что это явление вполне естественное. Некоторые критики принялись объявлять любой интимный мотив субъективизмом, любую ноту скорби декадентством, а всякое неординарное сравнение метафороманией. Ряд критиков вещал, что ты и другие представители твоего поколения не могли подобрать новый тон для описания нового. И самое ужасное — ты сам начинал им верить, привыкал к тишине, наступившей внутри тебя, свыкался с мыслью, что вторая часть творческих свершений отодвигается на неопределенный срок.

Такое положение вещей объясняет продолжительную паузу, но не оправдывает небрежность. Небрежность же хорошо известна тебе с давних пор, со времени самых ранних стихов. Образы в них представлялись тебе плотными и яркими, ритм еще ненаписанных строф звучал увлекающе и властно, но когда наступал черед марать бумагу, ты запинался, путал слова, заменял одни фразы другими, легковесными и ни на что не годными, заполнял дребеденью открывавшиеся пустоты, делал уступки ритму и рифмам и в отчаянии, что не можешь добиться точности, удовлетворялся приблизительностью.

Важно выплеснуть все от начала до конца, убеждаешь ты себя, выплеснуть, иначе оно так и останется незавершенным. Выплеснуть и оглядеть свое творение в законченном виде — тогда будет ясно, что нужно для его окончательной отделки. Хотя до отделки редко доходили руки, вероятно, из-за того, что ты родился под этим переменчивым знаком Близнецов, и уже на следующий день ты ощущал, что остыл к этому стихотворению и в голове твоей уже роятся новые образы, звучат новые призывные ритмы, обреченные, в свою очередь, пополнить завалы неудач. Они, эти неудачи, напоминали снимки, сделанные с недостаточной выдержкой или же не пролежавшие необходимое время в проявителе. Они могли бы превратиться в свежие и плотные образы в твоей голове, но вместо этого остались лишь серыми и бледными напоминаниями об очередном благом намерении.

К сожалению, проявление невидимого образа во вполне осязаемый текст рукописи порядком отличается от операции в фотолаборатории. Ведь это не механическое, а творческое действие. Вероятно, это если не самая главная, то по крайней мере самая сложная фаза процесса созидания. Замысел может просто свалиться на тебя нежданно-негаданно. Образ можно найти и там, где ты его не искал. Но законченная строфа не может родиться без упорной затраты сил. Ведь она рождается как результат преодоления конкретного материала слова, а любое преодоление есть итог усилий.

Большое искусство предполагает помимо силы таланта еще и силу характера. Художник, как и любой человек, не всегда властен поддерживать мощь своего тела. Но он обязан поддерживать силу своего духа. Или как говорил одряхлевший, давно оглохший и ослепший Гойя: „Не вижу, не слышу, не могу писать. Единственное, что мне осталось, это воля. Но ее у меня в изобилии".

Лишь упорством можно преодолеть те многочисленные препятствия, что возникают на пути претворения видения в словесный образ, это знакомо любому, для кого литература — нечто большее, нежели любительское рукоделие. И когда нам не хватает упорства, его место занимает его противоположность, потому что там, где кончается свет, не может не наступить мрак. И мы ощущаем озноб досады и отвращения — верный знак того, что в нашей груди уже свилась в клубок серая змея.

Нехватка упорства, чтобы найти образ, равнозначный яркому видению, неизбежно толкает призвать на помощь суррогаты. Тут как тут возникают шаблоны, готовые выражения, за которыми даже не приходится лезть в карман. Паразиты всегда найдут тебя сами. Они не настолько надменны, чтобы ждать особого приглашения. И ты пользуешься ими, ведь надо же чем-то пользоваться. А потом недоумеваешь, каким образом женщина твоей мечты превратилась в уличную девку.

Разумеется, в конечном итоге все начинается с видения. И хотя богатство видения тоже связано с работой, эта работа настолько своеобразна и неуловима, что тебя так и подмывает назвать ее божьим делом. Вероятно, писательство начинается именно с яркого видения или, если хотите, с дара видеть вещи немного по-своему. „По-своему" порой означает прозрение, порой искажение. И, в сущности, эти вещи — прозрение и искажение — независимо от умения, которым они были достигнуты, существуют как два потока в литературе всех эпох.

И ввиду того, что видение как смысл и образ является сердцевиной, работа сводится к нахождению его словесного эквивалента, а отнюдь не к выкапыванью слов и выстраиванью фраз, согласно принципам некоего „стиля". Стиль — если вообще можно говорить о подобном явлении — заключен уже в создании образа, и коли образа нет, то и стилю взяться будет неоткуда, он может появиться лишь как поверхностный и досадный налет.