Электра

Итак, он возвращается. Я не отступилась, и вера моя вознаграждена. Не стану больше предаваться печали, вылепившей меня. Думать о все взрослеющем Оресте, живом свидетельстве уходящего времени. О закутанной в свадебное покрывало Хрисофемиде, покинувшей нас ради мужа, избранного Эгисфом, этим шелудивым псом, который занял место моего отца и все вынюхивает что-то, прячась за материн подол, все скулит по дворцовым покоям, – мороз по коже как увижу эту вытянутую, недовольную мордочку. О матери, напротив, безмятежной, с непоколебимо сияющим лицом, без следа морщин или беспокойства, чью легкую поступь ничуть не отягощает бремя вины. Все это в прошлом.

Наскоро одеваюсь, выбегаю из притихшего дворца в прохладу утра, на лету огибаю повороты петлистой тропинки, ведущей к лачуге пахаря. Приближаясь, кричу:

– Георгос! – и радостно смеюсь от звука собственного голоса.

Он выглядывает в дверь из темноты, озадаченно морщит лоб, щурится спросонья.

– Электра?

– Георгос, он возвращается! Конец войне!

– Правда?

Бросаюсь ему на шею, и пораженный Георгос чуть не падает навзничь. Ни разу еще я его не обнимала. Он легонько отстраняет меня, кладет мне руки на плечи. А я все улыбаюсь.

– Откуда ты знаешь? – спрашивает. – Что случилось?

– Огни! Сигнальные огни горят, вся вереница, сколько глаз хватает!

Не дослушав еще, он качает головой.

– Даже если войне и правда конец, откуда тебе знать, что победили греки?

– Разумеется, греки, – говорю я, помедлив.

Высвободившись, отступаю назад. Даже глядеть теперь на него не хочу.

– Ну конечно, – торопливо поправляется он. – Я не имел в виду… конечно, греки победили. Просто подумал… мало ли…

– Десять лет близился этот день, – говорю я резко, даже чересчур. – Мы знали, что он наступит, и он наступил.

Георгос кивает, поспешно отрекаясь от минутных сомнений.

– Твой отец величайший герой в истории, – говорит он явно искренне, и я слегка смягчаюсь. – Без него Микены бедствовали. А как он вернется, мы все опять прекрасно заживем.

– Не все, – замечаю я, помолчав.

Георгос смеется.

– Ты ведь не тревожишься за Эгисфа, правда?

– Еще чего!

Я отвожу глаза. Не знаю, как выразить чувства, что корчатся в груди вопреки счастью.

Георгос вздыхает.

– Она изменила ему.

Она совершила страшное преступление и знает, какова расплата, и Георгос знает, и я, и всякий в Микенах. Но она моя мать, хоть подчас я всей душой желала бы иметь другую.

– Может, покарав Эгисфа, – говорит Георгос, – он смилостивится над ней.

– Она того не заслуживает.

Эгисф ее не принуждал. Все совершенное совершено ею по доброй воле. Они с Еленой обе – творцы собственных трагедий. Что, интересно, Менелай сделает с моей теткой или сделал уже? Это, впрочем, не слишком меня заботит. Из-за Елены я на десять лет лишилась отца. Но отделаться от сжимающей временами сердце тревоги за мать не могу, пусть она того и не заслуживает.

– Упроси отца ее пощадить, – предлагает Георгос. – Он мог бы, ради тебя. Если сама этого хочешь.

– Думаешь?

– Уверен. Агамемнон добрый царь и добрый человек. Так мой отец всегда говорил.

– Это правда.

– Он отвоевал Микены, и мы зажили в благоденствии, – продолжает Георгос. – Объединил всех ахейцев и повел на войну. Он великий вождь. И как бы там ни было, поступит правильно.

Слова его – бальзам на душу. Обуреваемая сотней лишающих равновесия чувств, я смаргиваю вдруг нечаянные слезы благодарности. Всегда Георгос был рядом, всегда находил для меня доброе слово и неизменно верил в Агамемнона.

Останемся ли мы друзьями после отцова возвращения? Когда обычный жизненный уклад восстановится, вряд ли вождь всей Греции одобрит поведение дочери, тайком сбегающей из дворца, чтобы беседовать наедине с бедным пахарем.

Это, впрочем, не главное. Главное, он возвращается.

Пока меня не было, дворец ожил. Весть о сигнальных огнях всех расшевелила: рабы суетятся, всюду гомон бурлит. А вот и придворные старейшины, подчинившиеся когда-то матери с Эгисфом, спешат в тронный зал в полнейшем замешательстве.

Сама она, разумеется, тут как тут – стоит среди них, невозмутимая, собранная, и разъясняет. А Эгисфа не видно, и я, возликовав уже, думаю, не сбежал ли, но потом замечаю его, забившегося в дальний угол.

– Война окончена, – заявляет мать. – Но домой флоту идти еще много недель. Мы должны приготовиться. Я выставила стражей – от дворца до самого залива, они известят нас, едва завидев корабли.

Эти слова я прижимаю прямо к сердцу. С мучительной почти надеждой. Мы так близки к исходу.

Мать отдает указания, говорит о предстоящем великом пире и обо всем, что предстоит еще обдумать до прибытия царя. Гадаю, посмеет ли кто спросить о ее собственных намерениях, но нет, никто не смеет.