Электрическое тело пою!

— Что ж, если не хотите, я сама.

И она начала колотить палкой по крышке гроба, сбивая покрывавший ее слой земли. По полу побежали пауки. Запахло свежевспаханной весенней землей. Мужчины взялись за крышку. Бабушка отступила назад.

— Давайте!

Она величественно взмахнула палкой, как древняя богиня.

И крышка поднялась. Мужчины положили ее на пол и повернулись.

Изо всех ртов вырвался звук, напоминавший дуновение октябрьского ветра.

В гробу, среди поднимавшихся вверх золотистых пылинок, лежал Уильям Симмонс. Он спал с еле заметной улыбкой на лице и сложенными на груди руками, парадно одетый и абсолютно никому не нужный.

Бабушка Лоблилли протяжно застонала.

— Он сохранился.

И это была правда. Целый и невредимый, как жук в своем панцире: прекрасная белая кожа, небольшие веки над красивыми глазами, как лепестки цветка, губы не утратили своего цвета, волосы аккуратно причесаны, галстук завязан, ногти острижены. В общем, с того дня, как его зарыли в землю, облик его не изменился.

Бабушка стояла, крепко зажмурив глаза, прижав руки ко рту и ловя собственное дыхание. Она не могла разглядеть его.

— Где мои очки? — закричала она. — Вы что, не можете их найти? — вновь раздался ее крик. Она искоса взглянула на тело.

— Бог с ними, — сказала она, подходя ближе. В комнате воцарилась тишина. Она вздохнула и задрожала, и заворковала над гробом.

— Он сохранился, — заметила одна женщина. — Целехонек.

— Но так не бывает, — заявил Джозеф Пайкс.

— Как видишь, бывает, — ответила женщина.

— Шестьдесят лет под землей. Он не мог сохраниться.

Угасал солнечный свет, последние бабочки сели на цветы и слились с ними.

Бабушка Лоблилли вытянула морщинистую дрожащую руку.

— Земля и воздух сохранили его. Эта сухая почва вполне для этого подходит.

— Он молод, — тихо простонала одна женщина. — Так молод.

— Да, — сказала бабушка, глядя на него. — Он, двадцатитрехлетний, лежит в гробу, а я, которой скоро восемьдесят, стою здесь. — И снова зажмурилась.

— Успокойся, бабушка, — дотронулся до ее плеча Джозеф Пайкс.

— Да, он лежит здесь, двадцатитрехлетний, молодой и красивый, а я, — она еще крепче зажмурилась, — я, склонившаяся над ним, никогда не буду уже молодой, я, старая и высохшая, никогда уже не смогу стать молодой. О боже! Смерть сохраняет людям молодость. Посмотрите, как добра была к нему смерть.

Она медленно ощупала свое тело и лицо и повернулась к остальным.

— Смерть лучше жизни. Почему я тоже не умерла тогда? Сейчас бы мы, оба молодые, были вместе. Я, в своем гробу, в белом подвенечном платье с кружевами, глаза, сияющие радостью смерти, закрыты, руки сложены на груди, словно для молитвы.

— Хватит, бабушка.

— Это мое дело! Почему я тоже не умерла? Тогда, если бы он вернулся, как сегодня, чтобы увидеть меня, я бы так не выглядела!

Она яростно ощупывала свое морщинистое лицо и беззубый рот, щипала обвисшую кожу, выдергивала седые волосы и с ужасом смотрела на них.

— Какое прекрасное возвращение! — Она вытянула свои костлявые руки. — Разве может двадцатитрехлетнему мужчине нравиться старуха семидесяти девяти лет, у которой в жилах не кровь, а гнилая жижа. Меня обманули. Смерть дала ему вечную молодость. Посмотрите на меня — жизнь этого не сделала.

— Да, но у тебя есть кое-что другое, — заметил Джозсф Пайкс. — Он не молод. Ему далеко за восемьдесят.

— Ты дурак, Джозеф Пайкс. Он не изменился, тысячи дождей не причинили ему вреда. И он вернулся, чтобы посмотреть на меня, и теперь найдет себе кого-нибудь помоложе. Неужели ему нужна будет старуха?

— Ему давно уже никто не нужен, — произнес Джозеф Пайкс.

Бабушка оттолкнула его.

— Уходите все. Это не ваш гроб, не ваша крышка и не ваш жених! Оставьте гроб здесь, по крайней мере, на ночь, и завтра выкопайте новую могилу.

— Ладно, бабушка, он был твоим возлюбленным. Я приду завтра рано утром. Только не плачьте больше.

— Именно слезы мне сейчас и нужны.

Она неподвижно стояла посреди комнаты до тех пор, пока все не вышли. Через некоторое время она взяла свечку, зажгла ее, посмотреть в окно и увидела, что кто-то стоит на горе. Джозеф Пайкс. Она решила, что он простоит там до рассвета и не стала прогонять его. Она больше не выглядывала в окно, но знала, что он там, и ей было спокойнее.

Она подошла к гробу и взглянула на Уильяма Симмонса.

Она пристально глядела на него широко раскрытыми глазами, она смотрела на его руки и помнила, какими они были в действии. Она помнила, как они держали поводья, поднимаясь то вверх, то вниз. Она помнила, как он причмокивал губами, когда лошадь, запряженная в экипаж, шла иноходью, и экипаж ехал по лугам, залитым лунным светом. Она помнила ласку этих рук.

Она дотронулась до его одежды.

— Но его хоронили не в этом! — вдруг выпалила она. И все же она знала, что это не так. За эти шестьдесят лет изменился не костюм, а ее память.

Охваченная внезапным страхом, она долго рыскала в поисках очков и, наконец, нашла и надела их.

— Да, но ведь это не Уильям Симмонс! — воскликнула она.

Но она знала, что и это не так. Это был никто иной, как Уильям Симмонс.