Элементарная социология. Введение в историю дисциплины

Вебер недаром называет социологию наукой и связывает между собой интерпретацию и объяснение. Дело в том, что научное объяснение предполагает, что результатом его будет действительно научный результат – всеобщий, воспроизводимый и передаваемый другим. В том, что касается объяснения, это более или менее понятно, например, если мы спрашиваем, почему яблоко, брошенное с пятого этажа, летит вниз, ответом будет: на него действует сила тяжести. А любое яблоко полетит? Любое, можете проверить. По крайней мере, на этом поверхностном уровне объяснение работает. Конечно, существует очень известный анекдот, который любил Батыгин, – про уши таракана. Мы говорим ему: «Беги!», он бежит; потом отрываем ноги, говорим: «Беги!» – и он не бежит. Вывод – уши у таракана на ногах. Понятно, что таким образом построить полноценное научное объяснение невозможно. Из того, что яблоко всегда летит вниз, из одного этого нельзя получить свидетельство о законе тяготения, здесь требуются гораздо более сложные построения. Но не заморачиваясь сейчас этой большой проблемой логики и философии науки, мы можем, тем не менее, сказать, что для Вебера повторяемость, воспроизводимость и транслируемость результата была важнейшим признаком научности. Однако что мы получаем, если переходим на позиции понимания? Если наше понимание «вчувствующее» (когда мы хотим поставить себя на место другого человека, повторить внутри себя то, что происходит в его духовном мире), о чем, в общем, говорили в то время сторонники «понимающей психологии» и прежде всего Вильгельм Дильтей, один из самых влиятельных философов того времени, тогда шансы на получение научного результата в том старом смысле науки крайне малы. Зиммель, в своих замечательных исследованиях понимания во втором издании книги «Проблемы философии истории», рассуждает так: «Если мы внутри себя воспроизвели элементы чужой духовной жизни, то не нужно думать, что они стали нашими». Нет, мы внутри себя, в нашей душевной жизни производим некое явление, последовательность переживаний и мыслей, но это наши переживания и мысли, которые мы идентифицируем как чужие, но сами они остались у того, у другого, перенести их внутрь нас невозможно. Проникнуть в душу другого, его сознание и эмоции нельзя. Так и Риккерт рассуждал, и это вообще важный пункт расхождения более кантиански ориентированных авторов с Дильтеем.

Отсюда, однако, сначала Зиммель, а потом и Вебер, делают вывод о том, что понимание все-таки возможно, но это особое, не психологическое понимание. Вебер здесь говорит: «Не нужно быть Цезарем, чтобы понять Цезаря». Иначе историей вообще невозможно заниматься. Мы многое понимаем сразу, актуально, а кое-что не сразу, не актуально, а посредством интерпретаций, только построив некую типологическую схему. Схему чего – чужой душевной жизни? Нет. Вебер критикует Зиммеля за то, что тот не удержался на высоте собственных достижений, дает слабину и соскальзывает в психологизм. Что мы понимаем? Смысл действия. Не действующего, а смысл того, что он делает. В разных вариантах эта мысль присутствует у Риккерта, Зиммеля и у Вебера.

Иначе говоря, вместо того, чтобы интерпретировать смысл действования из сложной связи душевной жизни того, кто действует, мы интерпретируем его из смысловой связи того, чем он становится в наблюдаемом нами мире. Но как же так, мы же сказали, что действие, действование (я оговариваюсь, потому что по-русски говорить «действование» ужасно неловко) имеет субъективный смысл? Ведь, напомню, все же на это завязано! Смысл – не хороший, не правильный, не эффективный, но фактический, субъективный смысл! Правильно, действование имеет субъективный смысл, но этот субъективный смысл в его субъективной связи, в связи переживаний, ассоциаций, объективных содержаний с эмоциями (например, когда человек решил задачу и радуется при этом) – мы это все убираем. Нас интересует субъективный смысл постольку, поскольку он доступен научному пониманию, научной интерпретации. Чужую радость, горе или гнев мы можем «актуально понять», не будь этого, про понимание вообще вряд ли бы говорили. Говорили бы, что есть некое основание, мотив, нам недоступный, но дающий о себе знать в поведении. А мы некоторый оттенок понимающего сопереживания никуда не денем, но сосредотачиваемся на объективно доступном субъективном смысле. В сущности говоря, надо сразу согласиться с тем, что огромный массив смыслов человеческого поведения оказывается для социологии либо полностью недоступным, либо доступным лишь в небольшой части. И Вебер с этим согласен. Он пытается прикинуть, где лучше всего искать этот доступ к субъективно значимому смыслу как к тому, что мы можем как ученые правильно понять, проинтерпретировать так, чтобы сделать отсюда вывод о причинах и результатах поведения.