Елена Феррари

Можно предположить, что из собственных фантазий. Из головы, которая на тот момент уже была полностью вскружена и не вполне ясно воспринимала действительность. Он старался помочь Голубовскому, но плохо запоминал, что именно ему рекомендовали писать, ибо мысли его были далеко от Бутырской тюрьмы, от здания ВЧК на Лубянке и от Москвы вообще. А вот Наталья Алексеевна Рославец, которой пришлось письменно отвечать на вопросы вышестоящего начальства, затеявшего разбирательство по жалобе Рославлева, была холодна, собранна, сосредоточенна. Причину вдохновения своего почти однофамильца она вскрыла хирургически точно и, отвечая руководству ЧК, не стеснялась в выражениях: «Всеволод Рославлев, любовник жены Голубовского, дал ей слово заботиться без нея — она уехала на юг — об ея муже и смягчать ея участь. Он пишет свой протест в уверенном тоне, как старый друг Голубовского, между тем, он его даже в лицо не знает и никогда не был с ним знаком, о чем пишет ему в тюрьму: „Жалею, что не знаю Вас лично и не помню даже в лицо“». Далее Рославец перечисляет факты, полученные ранее на следствии: «…комиссар штаба 46-й дивизии Голубовский был в связи с анархистами, привез их в Москву в своем вагоне (так в документе. — А. К.), рекомендовал… в качестве жильцов…»

Беспощадно, предложение за предложением Рославец уличает Рославлева во лжи. Вопросы к ней, как говорят администраторы, «были сняты». А вот к слушателю академии они, наоборот, появились, и его это отнюдь не обрадовало.

В начале марта 1920 года Всеволод Юрьевич уже сам был вызван на допрос. В МЧК он подтвердил, что писал заявление на имя Дзержинского о невиновности Голубовского, но признался и в том, что исказил в этом письме фактические данные — по незнанию. Несмотря на то что они — Голубовский и Рославлев — действительно являлись однокурсниками, в академии они не успели встретиться ни разу и даже не знали друг друга в лицо. Их первое рандеву состоялось всего несколько дней назад — 25 февраля, когда Всеволод Юрьевич принес в Бутырку передачу для Георгия Григорьевича по просьбе его жены Люси. И жалобу в ЧК Рославлев написал под ее влиянием. А сейчас, по прошествии некоторого времени, оставаясь убежденным в невиновности Голубовского, он, Рославлев, заново осознавая все произошедшее, «…его на поруки не взял бы ввиду малого личного знакомства с его прошлым»[100]. Причина же, по которой Всеволод Юрьевич поначалу столь рьяно встал на защиту совершенно неизвестного ему человека, Натальей Рославец в ответе Дзержинскому указана была верно: Голубовская и Рославлев были любовниками.

Владимир Воля, выпущенный из ЧК после двадцатидневного ареста[101], из военной академии был отчислен и в январе 1920 года отправился обратно: на юг, на фронт, на Украину. Неясно, вместе с ним ли, но, во всяком случае, одновременно — 27 января туда же отправилась и Ольга Голубовская. Добираться ей пришлось около месяца, и на всем протяжении пути за ней вслед неслись (если так можно сказать, учитывая темпы передвижения в 1920 году) письма от влюбленного слушателя военной академии. Но, прежде чем лечь в сумку почтальона, эти послания ложились на стол Натальи Рославец, а затем их копии аккуратно подшивались к делу Георгия Голубовского. Всего таких копий в деле накопилось немало: шесть листов формата А4 — с оборотами, исписанными аккуратным бисерным почерком[102]. Некоторые — короткие записки практически без содержания, лишь бесконечные нежности да интимные признания, некоторые — обстоятельные отчеты о выполнении Люсиных поручений по передаче Жоржу посылок в тюрьму и ходатайств о его освобождении в ЧК. Записки Рославлева самому Голубовскому и ответы того из тюрьмы копировались точно так же и подшивались туда же. Вся эта эпистолярная круговерть любовно-тюремного треугольника целиком была известна только чекистам и ими же контролировалась.

Первое письмо было написано Рославлевым на следующий день после отъезда Люси и, судя по проставленному на нем времени, закончено ровно в час пополудни:

«Смотрю на карту и высчитываю, что сейчас Лучик у Тулы приблизительно. Сижу дома и вспоминаю. Как я признателен Жабе за ее определение моего отношения к Вам, когда мы были в вагоне!»

Кто такая «Жаба» и о каком вагоне идет речь, осталось невыясненным, но и Рославлев к ней больше не возвращался, посетовав лишь, что не может называть Георгия Голубовского Жоржем, ибо это имя вправе произносить только жена заключенного. И вообще, ничто и никто, кроме любимой Люси, не занимает мысли Рославлева надолго. Да и она — только в известном понимании:

«Лучик мой,

так хочется ощущать прикосновение Вашей груди к моей… Хочется вслушаться в биение Вашего сердца… Люсинька, друг мой ясноокий… Смотрю на диванчик, мой с Вами диванчик, воображаю Вас в сиянии Вашей юности, но кто-то суровый и грустный выглядывает из-за Вашего бледно-белого плечика. Дорогой, голубиный… Лучик мой, увы, все же мой не целиком!»