Елена Феррари

Очевидно, что Рославлев понимал: получить Люсю, которая пока его «не целиком», можно только при стечении ряда обстоятельств, одним из которых должны стать либо отказ Ольги от арестованного мужа, либо его гибель в концлагере. Но не менее очевидным для Всеволода Юрьевича должен был стать и другой вывод: Люся сделалась его любовницей, чтобы помочь мужу. Теоретически, конечно, можно предположить, что их сближение случилось еще раньше, но тогда нам придется признать, что Люся бросилась в объятия незнакомого ей человека сразу по приезде в Москву, а это, как ни крути, маловероятно. А когда? Неясно. В ее ответах, которые, увы, не сохранились, но логика которых прочитывается по следующим письмам Рославлева, Ольга Федоровна настойчиво просит любовника помогать ее мужу — передачами и теми же заявлениями в ЧК о невиновности. Да, она использовала очарованного ею военного. Использовала не ради себя, а ради мужа, которого, судя по всему, очень любила. Наверное, по-своему, но любила.

Влюбленный же в нее Рославлев мучился:

«Любить теперь могу только девушку как Вы — юно-красивую в чистых, изящных очертаниях лица и тела, обаятельную как Вы, духом, чувствами, складом ума и души и той женственной нежностью, что теплым, ласкающим светом лучится в Ваших глазах, улыбках, голосе, движениях.

Лучик, я гибну от тоски, от беспредельной любви, поклонения и самоотвержения…

Вы волшебница, Вы художник, Вы красочная чуткость!»

Мучился, но был молод, постепенно залечивал раны временем, другими занятиями и новыми знакомствами. Проходит всего несколько дней, и тон его писем едва начинает меняться на отчетный, причем иногда по самым неожиданным поводам. Так, уже 31 января в половине четвертого дня он сообщает возлюбленной: «3–4 часа пил чай с девушкой из Пскова, представлял Лучика». Как именно он ее представлял и чем это кончилось в случае с неизвестной псковитянкой с чаем, Рославлев не пояснил. 1 февраля Всеволод Юрьевич в очередной раз признался в любви Лучику, но одновременно отчитался о передаче вещей, махорки и сахара ее мужу. И так — еще более трех недель. Переписка эта — адская мука и для любовника, и для любовницы, и, возможно, для мужа, который непрерывно передавал из Бутырки записки с благодарностями Рославлеву и просил сообщать своей жене, как он — ее муж — ее любит. Копий этих записок, из содержания одной из которых Наталья Рославец и узнала, что Голубовский и Рославлев не были ранее знакомы, в деле набралось семь листов…[103]

Несчастному любовнику окончательно стало ясно, что «судьба играет человеком», им — Всеволодом — играла Люся Голубовская, а ими всеми — Наталья Рославец, только на допросе в МЧК, но это вряд ли сильно его потрясло. Последнее сохранившееся письмо Рославлева в адрес Лучика, датированное 11 часами дня 26 февраля 1920 года — за неделю до вызова в ЧК, уже совсем непохоже на его первые послания. Всеволод Юрьевич сообщал Ольге, что ее муж («не могу называть его Жоржем!») прекратил голодовку. На этом, скорее всего, любовник счел свой долг исполненным и отказался от дальнейшей помощи супругу любовницы. Каждый из них зажил теперь своей, новой жизнью. И только Люся, вернувшаяся на Украину, как будто начинала все сначала, потому что снова была с братом, снова в родных местах и какое-то время, вероятно, уже думала о том, чтобы вернуться в совсем другие места: туда, где провела часть своего детства. В уголовном деле Георгия Голубовского подшита тетрадка, исписанная женским почерком: самодельный словарик итальянского языка[104]. Словарик не начального, но и не слишком продвинутого уровня. Примерно второй год обучения. Это значит, что еще летом и осенью 1919 года по какой-то неизвестной нам причине Люся Голубовская решила вспомнить один из языков, с которыми столкнулась и которые, видимо, пыталась выучить в детстве, живя с матерью и братом в Европе. Может быть, в Советской России ни она, ни Жорж (вспомним его визит к поляку Бродовскому) себя больше уже не видели? Готовились в разведку?

Глава шестая Агент Полевого штаба

Загибает гребень у волны,

Обнажает винт до половины,
И свистящей скорости полны
Ветра загремевшие лавины.

Но котлы, накапливая бег,

Ускоряют мерный натиск поршней,
И моряк, спокойный человек,
Зорко щурится из-под пригоршни.

Если ветер лодку оторвал,

Если вал обрушился и вздыбил,
Опускает руку на штурвал
Воля, рассекающая гибель.

Арсений Несмелов «Воля»