Елена Прекрасная

Да уж действительно, был простоват. Рядом с ним Еленой овладевало двойственное чувство: жалостливое, какое-то даже щемящее – родное защитить, и одновременно желание отстраниться, показать окружающим, что она-де вот совсем другая…

Ей представлялось, что все же это ее замужество нуждается в разъяснениях, что кое-кто недоумевает, подсмеивается у нее за спиной. С Николаем было иначе: она существовала в его тени, зато, бывая с ним на людях, втайне гордилась: ее он выбрал!

А тут выбрала она… Безвестного паренька, работающего на телевидении. Милого, симпатичного, но абсолютно рядового. Не то что она его стыдилась, но атмосфера, среда, в которой она росла, сформировали в ней определенный стиль, тип мышления. Особость свою, исключительность – вот что каждый стремился в той среде за собой утвердить. Исключительность воспринималась как некий титул, выдаваемый избранным. Незаметность, растворенность в толпе засчитывались поражением. Такое сознание давило как пресс. Рождало неослабное напряжение. Все вокруг глядят, оценивают тебя. Размягчаться – значит подставиться. Постоянная готовность дать отпор. Кому? Всем! Исключительность ведь вызывает зависть, и за нее приходится расплачиваться.

Елена, выйдя замуж за Митю, как бы не оправдала тех надежд, кем-то (кем – неведомо) на нее возлагаемых.

Так ей казалось. И хотелось кому-то доказать, что неудача ее не постигла, наоборот, нашла то, что искала. И в этом еще убедятся некоторое время спустя. Все убедятся. И она сама тоже, наверно… Она будет счастливой, увидите! А пока она весьма неуверенно себя чувствовала себя рядом с новым мужем: вдруг он скажет, сделает что-то не то, не так…

Потребность оградить Митю от насмешек уживалась в ней с возможным пренебрежением к нему, коли даст он повод над собой надсмеяться, и тут уже был шаг к предательству. Правда, она удерживалась пока на грани, но подспудно догадывалась, подозревала дурное в себе, и заведомо себя прощало, если это дурное в самом деле проявится.

А Митя вроде нисколько не страдал от своей ординарности. Был спокоен, уравновешен, к чему Елена начала привыкать. Обрадовал и щедрый жест матери и отчима: им с Митей они подарили двухкомнатную квартиру в кооперативном доме, только что отстроенном.

Митя принял эту новость невозмутимо, а вот Елену царапнуло: мать с отчимом спешили от нее отделаться, окончательно, навсегда.

14

Переселение ее с Митей в новую квартиру совпало с той порой, когда в моду вошла легконогая мебель, встроенные шкафы, раздвижные диваны, стены в комнатах красились в разные цвета, увлекались керамикой, украшали свой интерьер ползучими растениями, корнями, найденными в лесу и на морском берегу. Дешево, да сердито – таков стал стиль тех лет. Приучили гостей довольствоваться питьем кофе из маленьких глиняных чашечек, зажигали на журнальных низких столиках свечи: говорили, говорили и даже читали стихи.

Женщины распустили по плечам уставшие от завивок волосы и принялись усердно размалевывать себе лицо: краски, прежде пригодные только для театральных подмостков, теперь вошли в обиход и домашних хозяек, и служащих: синие веки, тяжелые от туши ресницы, мертвенная бледность заштукатуренных пудрой щек.

Вспыхнул невиданный, поголовный интерес к поэзии. Там искали сенсаций, последних, опережающих газеты, новостей; домашние барды и трубадуры плодились как грибы; посещение органных концертов считалось благородным тоном; возникла жажда путешествий, пешком и на автомобилях, о семейных робинзонадах рассказывалось знакомым взахлеб, впечатлений хватало надолго.

Ветер свободы навеял страсть к омоложению. Тоска об упущенных возможностях и страх еще что-то упустить наращивали энтузиазм, подвижнический интерес в поисках давнего, забытого, и будущего, сверхсовременного. Мужчины отращивали бороды, а жены принялись вязать им грубошерстные бесформенные свитера. Яркие шарфы носили теперь небрежно, перекинув один конец на грудь, другой на спину, а-ля итальянский безработный из неореалистического кино.

И говорили, говорили, говорили…

Стало принятым являться к друзьям без предварительного уведомления и засиживаться за полночь. Сломался порядок российского основательного гостеприимства: за стол гостей не рассаживали и созывали народ, не заботясь, хватит ли всем еды. Гость тоже пошел другой. Обнаружил способность сам о себе позаботиться: выхватывал через головы подходящий кусок, рюмку наливал, не дожидаясь тоста, и не искал признательным взглядом хозяйку. Хозяйка уже битый час обсуждала нечто животрепещущее, уединившись с некто бородатым на кухне. Из магнитофона рвался хриплый отчаянный баритон, сам себе аккомпанирующий на гитаре, но его и не слушал никто. Уходили столь же неорганизованно, как и приходили. Обнаружив наконец, что квартира пуста, хозяева зевали и заводили на утро будильник.