Елена Прекрасная

Тяжело, астматически дышащая женщина с укоряющим взглядом темных влажных глаз открыла им дверь. И тогда же в передней появился Митин школьный приятель, ростом с десятилетнего мальчика, ушастый очкарик с брюзгливо оттопыренной мясистой нижней губой. «Он очень умный, – шепнул Митя Елене, – в с е знает». В комнате стояла елка, хотя Новый год давно миновал, порыжелая, высохшая, – зачем-то стояла, такая непраздничная, раздражающая неопрятной тоской. На столе были разложены шахматы и сидели какие-то люди. Пили чай. Вечеринка не вечеринка, не поймешь что.

Сразу захотелось уйти. Зачеркнуть, никогда больше не встречаться с этими людьми. Кто они были, так никогда и не выяснилось. Остался эпизод. Высокая бело-голубая колокольня, горбатые мостики над Яузой, тишина, безлюдье набережных, деревья, чьи ветви, покрытые снегом, казались кружевными, хрупко-воздушными и даже еще более прекрасными, чем в зеленой листве.

Итак, школьного приятеля отмели. Отмели многих институтских друзей. Отмели Варьку, за чрезмерную шумность, ячество, громоздкость, отнимавшие свободное пространство у других. С Варькой всегда казалось тесно. Ее, правда, можно было звать в тех случаях, когда требовался «генерал». Варька вполне уже годилась для такой роли. Она стала популярна. Являлась перед зрителями не только в определенных образах, но и, бывало, говорила, рассуждала от себя.

Елена как-то увидела свою подругу на телевизионном экране в так называемой «беседе за круглым столом», в кругу знаменитостей, якобы свободно, по-домашнему расположившихся в глубоких креслах. Ведущий, тоже весьма популярный, пытался направить разговор по сценарному руслу, как было условлено, договорено. Но знаменитости кто куда разбредались, их под софитами раскрепощенность позволяла нести им любую чушь, и они пользовались этим правом с обаятельной беспечностью.

Но когда очередь дошла до Вари, тональность передачи как-то сразу нарушилась, переменилась. Экран заполнило ее хмурое лицо, комическое уродство которого вдруг обрело тревожащую величественность. Она говорила и теребила бусы у себя на груди, и этот нервический, совсем не актерский, выдающий подлинное волнение, озабоченность, тревогу жест совсем почему-то не мешал, а даже усиливал внимание к каждому ее слову.

Она говорила о чисто профессиональном, специфическом и трудном, проблемном. И это рождало сочувствие, потому что возвращало к наболевшему, трудному своему. Тысяча нитей, оказывалось, соединяло одну профессию с другой, одно дело с другим, и важен был тон, интонация, строгая, искренняя, с которой об этом говорилось.

Варя несла в себе заряд – заряд праведный, даже если в чем-то она и ошибалась.

Митя тоже смотрел эту передачу. Очень внимательно. И когда она кончилась, когда титры по экрану поплыли, взглянул на Елену мельком. Но она успела перехватить его взгляд, успела прочесть в нем, хотя и скрытое, снисходительное сожаление. Но Митя разве понимал! Варькой еще можно было прихвастнуть, но нечем хвастаться перед самой Варькой. Доброжелательная воспитанность Мити и теперешняя Еленина «оседлость», слаженная обыкновенность их отношений и «дешево-сердитый» в их доме стиль – Варькой это было бы воспринято как потери, а вовсе не как обретения.

Елена предпочла со старой подругой порвать, чтобы уберечься от возможных уколов своему самолюбию. Да, собственно, и Варька не рвалась на общение: дорога для них разделилась, направо пойдешь, налево пойдешь…

В жизни с Митей Елена не чувствовала особых разочарований, напротив, кое-что оказалось лучше, чем она могла ожидать. Но в нем, как и в совместной их жизни, ощущался уже потолок, предопределенность как бы слов, действий, поступков. Временами слова, поступки, действия обращались в некую карусель, кружение на одном и том же месте. Сегодня, скажем, он брился в ванной и шаловливо мазнул Елену по носу кисточкой – и завтра тоже… Сказал как-то огорченно: «Жить с тобой можно только с огромным запасом великодушия». Фраза прозвучала выстраданно, Елена даже устыдилась, но через неделю он снова ее повторил… Фактически ей не в чем было Митю упрекнуть, но отчего тогда возникало раздражение? И накапливалось.

Ссоры, срывы даже не так настораживали, потому что выплеснутая злость не успевала перерасти во вражду, короткая перебранка спустя недолго уже воспринималась как бы обратной стороной любовной, родственной близости, и неважно даже, кто прав, кто виноват, ведь ничего в корне-то не менялось. Другое дело затаенная неприязнь. Она зарождалась вроде бы ни от чего, без причин, без оснований. Вопрос – ответ, и вдруг улыбка невпопад, или поспешно жадное поглощение ужина, или звук нестерпимый ножа о тарелку, или закрытая в ванную дверь, тогда как зайти туда было нужно именно сию минуту, или занятый телефон в момент ожидания звонка – бесчисленные поводы, чтобы негодование вскипело изнутри и, затвердев, давило, мешало дышать.