Елена Рубинштейн. Женщина, сотворившая красоту

В 1962 году мать Патрика О’Хиггинса скончалась от эмболии. Патрик очень любил мать и глубоко скорбел об утрате, терзаясь к тому же чувством вины. Он корил себя за то, что редко навещал ее в последние годы, уделяя больше внимания своей покровительнице. Сразу же после похорон Елена увезла его во Францию, не дав опомниться. Она знала лишь одно лекарство от горя — каторжный труд, что так помог ей после смерти самых дорогих людей: Арчила и Хореса. Этим безотказным средством Мадам вознамерилась вылечить и Патрика.

Но тот не выдержал нагрузки, заболел гриппом и пролежал несколько дней в жару. В Париже как раз лютовала эпидемия. Когда температура понизилась и больной смог встать с постели, Елена велела ему явиться к ней и принялась ругать на чем свет стоит за то, что ей пришлось справляться со всем одной. В запале она назвала Патрика «жалким ничтожеством».

Ей и прежде случалось оскорблять его, она часто говорила не подумав. А в старости стала особенно агрессивной и несправедливой. Обычно доставалось не только ему, но и всем ее близким. Однако на этот раз он воспринял ее слова как пощечину, его терпение иссякло. Вне себя от гнева Патрик выскочил из комнаты. Он видеть не мог Мадам. И, едва живой от усталости, с трудом держась на ногах, отправился в больницу. Врачи обнаружили у него не осложнения после гриппа, а глубокую депрессию.

Елена ни разу не справилась о его состоянии, ничего ему не прислала. Отгородилась угрюмым молчанием, будто это он перед ней провинился. У Патрика за годы работу у нее накопилось немало обид; теперь он был уверен, что никогда ее не простит. И решил расстаться с ней навсегда. Но у него в кармане не было ни единого су. Ему помог модельер Жан Дессе, нежно любивший Мадам и называвший ее в шутку своей «невестой». Он снабдил Патрика деньгами и отправил его в Марокко, чтобы тот набрался сил после больницы. О’Хиггинс сообщил Елене, что уезжает, но не сказал куда.

Конечно же Мадам испытывала угрызения совести. К сожалению, эта старая одинокая женщина за долгую жизнь так и не научилась любить. Она не отдавала себе отчета в том, что Патрик ей дорог, что ей будет его не хватать. Потребовалась помощь родных, друзей и знакомых, чтобы убедить ее в этом, заставить иначе взглянуть на случившееся. Елене не откажешь в уме и проницательности. Поразмыслив, она поняла, что вела себя недостойно и действительно нанесла секретарю глубокую обиду. Теперь она посылала ему письма и посылки чуть ли не каждый день.

За это время одумался и Патрик. Прежде его возмущала до глубины души неблагодарность Мадам и он мечтал уволиться. Но понемногу остыл и взглянул правде в глаза: нищета на свободе ничем не лучше сытости в услужении. К тому же его растрогали ее многочисленные послания. Ему стало жаль ее: она тоже страдала от депрессии, не могла подняться с постели, пряталась ото всех в Каннах, у Стеллы.

Каждый день она отправляла ему письма, полные ласки и тепла. «Я люблю вас как мать и хотела бы заменить вам ушедшую», — написала она как-то раз.

Окончательно выздоровев, Патрик вернулся в Париж на набережную Бетюн. Мадам еще оставалась в Каннах, ее ожидали через несколько дней. Гастон, Эжени и Маргерит устроили пир в честь секретаря.

— Без вас Мадам была в ужасном состоянии, — рассказывали они. — Она вас любит больше всех. Да кого ж ей и любить? Она уже старая, а вы молодой. Сделайте первый шаг, помиритесь с ней.

Патрик поехал в аэропорт встречать свою благодетельницу. В знак примирения он купил для нее огромный, невероятно дорогой букет цветов. Мадам их любила. Заметив Патрика в толпе, она просияла. И впервые за долгое время ему показалось, что Елена счастлива. Однако она сейчас же подняла маленькую руку в перчатке, словно предупреждала: «Не будем выяснять отношения!»

На обратном пути они болтали обо всем и ни о чем. Он рассказывал ей о Марокко, она ему о Каннах, казалось бы, ничего существенного не говорилось, однако все эти милые пустяки свидетельствовали о главном: вражда между ними прекращена, обиды забыты.

Отныне Мадам стала гораздо внимательнее и ласковее, хотя ее постоянная требовательность и придирчивость ничуть не уменьшились. Она волновалась за него, пеклась о его здоровье, а он в ответ заботился о ней, как любящий сын. Да, они заменяли друг другу ушедших близких. Но искренность их взаимной привязанности не вызывает сомнений.

Мадам Рубинштейн перевалило за девяносто. Ее ум ничуть не притупился, но тело одряхлело, организм износился. Она все чаще падала в обморок, диабет давал о себе знать. В центральной больнице Нью-Йорка знакомые врачи и сестры были всегда наготове. При малейших признаках дурноты ее отвозили туда и помещали в кислородную палатку. Теперь она дышала с трудом. Мадам упорно не желала сдавать позиций, однако не могла больше выдержать прежний бешеный темп.