Элеонора Августа

– Когда я уходил, так еще не разгромили, – рассказывал солдат, – мы отбились. Они насели с двух сторон, пытались завалить восточный ров фашинами, потом подожгли их, думали стену сжечь, но мы стену потушили. А ночью я и мой товарищ вызвались охотниками идти к вам. С разных стен слезали, где он теперь – не знаю.

– За храбрость будешь вознагражден, – немедленно пообещал генерал. – Говори, сколько их?

– С востока пришло больше пяти сотен.

«Это ерунда, в лагере почти четыре сотни людей, и семь десятков из них арбалетчики».

– Это те же горцы, что с вами дрались за лагерь, – продолжал солдат. – Арбалетчики говорили, что флаги те же, офицеры те же. Но то полбеды.

– Что еще? – спросил Волков.

– Горожане, ублюдки, они тоже пришли. Не меньше трех сотен, и двести из них арбалетчики.

Волков даже не заметил, как его лицо налилось чернотой, как вытянулись губы в нитку, как сжались кулаки. Но он продолжал слушать солдата, не перебивая того и не задавая вопросов.

– Очень многих поранили – у них получилось три сотни арбалетчиков против семи десятков наших, – болты от них как ливень лились, многих наших ранило до вечера, пока мы штурм отбивали и стену тушили.

– А они много потеряли? – спрашивал Кленк.

– Им тоже досталось, – кивнул солдат. – Может, столько же, как и у нас, раненых.

Чтобы отогнать выжигающую его злость, Волков просил Фейлинга помочь снять с него шлем, стянул подшлемник и, пока Кленк расспрашивал солдата, рукой тер лицо, пытаясь притом успокоиться: все успехи, в том числе и взятие города, все было поставлено под сомнение атакой на лагерь. Капитан ландскнехтов еще что-то спрашивал и спрашивал, а солдат ему что-то отвечал и отвечал, а генерал уже знал: ему придется возвращаться к реке.

Видя состояние сеньора, Максимилиан снял с луки седла флягу и протянул ему.

– Возьмите, кавалер.

– Вино?

– Вода.

– Прекрасно. – Он стал умываться.

Ему нужно было успокоиться. Иначе снова потянется боль по всей длине левой руки, от ключицы и до самого безымянного пальца и снова будет отдаваться в груди резью. Отчего он так злился? Нет, не на врага, враг есть враг, и если ты его не нашел и ушел, оставив его у себя в тылу, так что ж тебе злиться – сам виноват. А злился Волков на горожан. Он был оскорблен их вероломством. Он с ними держался ласково, ни в чем не ущемил, несмотря на то что они вышли против него. Взял денег – так что ж, война. По-другому на войне не бывает. А они вон как поступили. Презрели ласку, вероломные.

«Правильно про них сказал солдат: ублюдки».

Ах, как это путало все его планы. Казалось, город сдался, то большая-большая удача. Волков думал уже выдвигаться на запад, к Бёльденгену, Юнг-Хольцкому перевалу, откуда пожалуют наемники из соседнего кантона, чтобы раздавить их там же, на месте, и не дать полковнику Майфельду собрать серьезное войско. А теперь что? Теперь из-за горожан Милликона придется возвращаться на север, к реке, деблокировать свой лагерь. Ведь если лагерь будет потерян, у него останется только одна задача: убраться на свой берег живым и вывести туда войско. Ну как тут не помянуть горожан, вот он и поминал их, скрипя зубами:

– Ублюдки, падаль придорожная, бесчестная погань, еретики… – Кавалер огляделся. – Эй, господа, есть у кого вино?

Румениге тут же дал ему свою флягу.

Генерал отпил из нее как следует, вытер губы рукой, пригладил недельную щетину и сказал:

– Максимилиан, немедля собирайте офицеров на совет.

Генерал уже успокоился. Он уже знал, что нужно делать. И делать это надо было так, как ему нравилось, то есть быстро.

Ни у кого из офицеров не возникло ни малейших сомнений, что надо возвращаться к лагерю. Ни у кого не было сомнений в том, что войско делить нельзя. На вражеской территории дело это весьма опасное.

– Выступать надо немедленно, – говорил Брюнхвальд. – Если горцы возьмут лагерь, останемся без провизии и без связи с берегом.

– Лагерь отлично укреплен, – напомнил Кленк. – Без пушек или без большого превосходства в людях его не взять. Но идти туда, конечно, надо.

– Его не взять… Это в том случае, если там надежный офицер, – продолжал Карл. – Господин полковник, этот офицер, которого мы там оставляли, достаточно ли крепок духом?

Эберст был уверен:

– За капитана Неймана я готов поручиться, будет стоять до конца, но и он может быть ранен или убит. Так что станем уповать на Господа.

– Все пустое, господа, – прервал разговоры генерал. – То, что мы снимаем лагерь и идем на юг, – то и обсуждать нет нужды, как и качества офицера, держащего лагерь. Нам надо быстро решить, кого мы оставим комендантом города Висликофен и какой назначим ему гарнизон.

И вдруг все офицеры и замолчали. Никому не хотелось бы тут оставаться. Кругом беспощадные горцы, что в плен не берут никого. Если лагерь потерян, то и припасы потеряны, армии придется уходить на тот берег, и что тогда будет с гарнизоном и офицером, который тут останется? Придется ему пробиваться к реке самому, со своим отрядом. Случись такое, так дело это было бы абсолютно безнадежное. Волков все это понимал и говорил: