Эльфы и их хобби

– Говорят, ты тут с пленными в игры играть вздумал.

– Это была ошибка. Это больше не повторится, вашродие.

– Эльфы попутали? – усмехнулся тот. – Что за игра?

Терять уже было нечего, так что Сопляк попытался объяснить:

– Это… это бисер, вашродие. Просто… узоры складывать. Детская игра-то, вроде чики. Только чика хуже, потому что на деньги. А это – так, время убить.

То ли от отчаяния осмелел, то ли бес потянул за язык:

– Вы же их все равно потом… на кудыкину гору.

Южанин загасил сигарету и повернулся; на лице его, высветленном луной, глаза были как черные провалы.

– Умный парень.

Сопляк промолчал.

– И добрый. Жалеешь их, да? Думаешь, эльфы – тоже люди…

Сопляк снова ничего не сказал. Кто ж виноват, что он так и думает. А язык завел его уже достаточно далеко.

– В этом и дело, – сказал Реваз, помолчав. – Для тебя они вот… тоже люди. А ты для них – не человек. То есть, – он засмеялся, – как раз человек. Чужой. Ладно бы, если враг…

А мы им – хуже, чем враги. Мы им звери. Возникли, понимаешь… завелись, как черви. Они ж о нас и ноги вытереть постесняются… А ты – люди…

Сопляк отвел глаза; увидел вдали силуэт дядьки Ротгара; тот зачем-то вышел из казармы, задрал голову к небу – погоду, что ли, высматривает…

– С одной стороны, оно вроде не удивляет, – раздумчиво проговорил южанин. – Ты же наполовину эйре, а они не только в игрушки с эльфами играть станут… там такие игрушки, что ног не унесешь. Слышал про их отряды?

Сопляк аж выпрямился.

– Вы меня с ними не равняйте, – сказал он тихо. – Если провинился, отвечу, а в эти вы меня не записывайте.

– Ладно, – резко сказал южанин. – Не кипятись. Было б на тебя хоть какое подозрение – думаешь, тебя бы сюда послали? А с другой стороны… ты ведь слегка их язык понимаешь?

Тут врать было нельзя. Он кивнул:

– С пятого на десятое, вашродие.

– Ну-ну, – тот свел густые черные брови. – Ты вот что, продолжай с ними играть. И смотри, что они там за узоры складывают. И слушай, о чем говорят. Потому как прав дядько Ротгар. Слишком они… спокойные. Да и вообще – чем больше о них узнаем, тем раньше победим. Понял, солдат?

Сопляк хотел сказать: ведь эльфов, вроде, уже победили. Но ответил только:

– Так точно…

Недели две после этого прошли мирно. Сопляк дожидался, пока окажется во внутренней страже, и подсаживался играть к эльфам. И чувствовал, что дело не в приказе сверху: он бы так и так не удержался. Остроухие молча освобождали место, двигали к нему мерцающую горку бисера.

Говорят, все эльфы для человека на одно лицо, но Сопляк их уже различал. Старшего он давно запомнил, еще когда тот с ним заговорил. Тощенького, что всегда садился у двери, звали Лиадан из дома Утесника, следующего – по Сопляковым подсчетам – который будут вывозить. Кажется, он был ранен или болен. Однажды Сопляк попытался тайком его подкормить, но эльф отказался, так вежливо, что стало ясно: силком впихивай – не возьмет. Но сил у него не оставалось. Лиадан все перебирал и перебирал бисерины, искал в них какой-то образ, пальцы дрожали от расстройства. И Сопляк будто увидел, что он ищет. Он ведь сам такое искал, только уж никак не в бисере, скорее – в штанах после отбоя. Лина, мельникова дочка, – как она шла к колодцу за водой, как покачивалось, колыхалось неспешно ее тело, и Сопляк поклялся себе: вернусь и возьму ее в жены. Только было ему тогда четырнадцать, и ее давно уж кому-нибудь отдали, да и не возвратится он в Байле… в Зеленград, чего уж там.

От неожиданной тоски и у него пальцы задрожали, и, роясь в бисере, как в воспоминаниях, он мычал себе под нос песню – грустную балладу тех мест, что пела Лина на пути к колодцу.

И Лиадан оживился вдруг, подхватил мелодию, глаза разгорелись; и тут же он сотворил из бисера колодец, и дорогу, и птиц, щебечущих по жаре. Песня стала громче, и Сопляк, разинув рот, увидел, как Лина, не спеша и будто невесомо, ступает по дороге. Только… нет, не Лина это. У нее лицо было тоньше, будто прозрачней, и волосы по плечам струились серебряные, и вся она будто источала свет. Не Лина – а оставленная бог знает где зазноба Лиадана, судя по тому, как парнишка на нее уставился. Остроухий вглядывался в картинку, пока она не источилась, кажется, даже разговаривать пытался. И повеселел; а остальные отворачивались, будто они с Лиаданом делились тем, что для чужих глаз не предназначено.

Энвеля не спрашивали о человеке. Взглядами – да, он без труда читал все, о чем они хотели бы узнать. Но словами – не решались.

Человек был им нужен. Они это и сами знали, все видели, как он помог Лиадану. Энвель будто вертел чужого в пальцах, как последнюю бисерину, зная уже, что непременно найдет для нее место, и узор сложится наконец, и выйдет настоящим. В человеке была сила. Энвель не мог распознать ее природу, но чувствовал, как и людскую магию. Простую, напористую, неостановимую энергию жизни, заточенную в таком непрочном теле на такое короткое время.