Элиас (Илья) Бикерман. Петербургский пролог / Elias Bickerman. Petersburg Prologue

Среди пушкинистов постепенно стало хорошим тоном говорить о том, что Пушкин дал в своей оде некий обобщенный образ злодея на троне и разоблачил деспотизм как таковой. С политическими установками спорить, конечно, бедным пушкинистам не приходилось (Томашевский был единственным, кто дерзнул), но очевидная бессмысленность отождествления, предложенного Шкловским (немножко Павел, немножко Александр, но Александра больше), не могла не вызывать чувства дискомфорта. Выход, который должен был всех устроить, был предложен В. В. Пугачевым, сформулировавшим его по классическим канонам школьного учебника: «Эти пламенные строки говорят о деспотизме вообще, об обобщенном образе деспотизма. Б. В. Томашевский доказал, что Пушкин вовсе не относил характеристику деспота к Александру I. Мы полностью согласны с этим. Но никак нельзя согласиться с мнением Б. В. Томашевского, будто речь идет о Наполеоне. Стоило ли в конце 1817 г. посвящать обличению Наполеона, давно пребывавшего в ссылке на острове Святой Елены, самые гневные строки оды? “Вольность” – пропагандистское стихотворение. Думается, что к концу 1817 г. гораздо важнее было пропагандировать ненависть ко всякому деспотизму, чем к наполеоновскому. Между тем если принять гипотезу Б. В. Томашевского, то окажется, что в пушкинской оде нет ни одной строфы, разоблачающей деспотизм как таковой»123. И действительно, как это Пушкин мог пренебречь разоблачением деспотизма в «пропагандистском стихотворении»?

Постепенно, однако, подобная прямолинейность из моды вышла, но привычка пренебрегать «всякой очевидностью» сохранилась, что, как правило, даром не проходит и приводит к перлам словесной эквилибристики наподобие следующего рассуждения: «Не вдаваясь в полемику о конкретном адресате этой строфы, отметим, что самая возможность разных версий свидетельствует, что образ дан достаточно абстрактно. Вполне вероятно, что Пушкин здесь проклинает "тирана вообще"; другое дело, что этот образ во многом идет от конкретного образа Наполеона и легко может быть с ним соотнесен»124.

Увы, «самая возможность разных версий» явилась не результатом авторского замысла, а следствием прискорбного развития литературоведения в тоталитарном государстве.

История, начавшаяся в январе 1937 г., завершилась в 2004 г.: в собрании сочинений Пушкина в 20 томах, изданном Институтом русской литературы, здравый смысл восторжествовал. «Речь идет о Наполеоне, – говорится в комментарии к оде. – Были попытки толковать всю строфу как относящуюся к Павлу I (см.: Шкловский В. Заметки о прозе Пушкина. М., 1937. С. 16; Оксман Ю. Г. Пушкинская ода «Вольность» ( К вопросу о датировке). С. 26−27)»125. Комментарий здесь не совсем точен: для Шкловского самовластительным злодеем был не Павел, а некий «синтетический» образ Павла и Александра, с преимуществом последнего, а Оксман считал, что строфа была направлена против Наполеона, но очень подходила и к Павлу, поскольку в строфе дан обобщенный образ тирана. Впрочем, Оксман в этом не был оригинальным и ссылается на мнение Д. Д. Благого: «Д. Д. Благой правильно полагает, что Пушкин, имея в виду “прежде всего Наполеона”, “вместе с тем дает в этой строфе некий обобщенный образ тирана (уже слова о ‘смерти детей’ не имеют никакого отношения к Наполеону, единственный сын которого умер только в 1832 г.)”. И далее: “Под этот обобщающий образ полностью подходит и другой ‘увенчанный злодей’ – Павел I”»126.

Таким образом, версия, впервые зафиксированная в научной литературе юным Бикерманом, опять стала научной, как говорил Шкловский, аксиомой.

В целом можно сказать, что первое выступление Бикермана на научном поприще на ниве пушкинистики оказалось чрезвычайно успешным. О том, что ссылки на его раннюю пушкинскую публикацию продолжают появляться, он с гордостью писал М. А. Дандамаеву 5 июня 1972 г.: «Пушкинист, друг младшего Пиотровского127, прислал мне письмо, и я был тронут и польщен, когда узнал, что пушкинисты до сих пор читают и цитируют мою маленькую статью, опубликованную в 1916 г.».

К Пушкину он вернется еще один раз, спустя 36 лет, в расцвете своего творчества. Статья будет написана по-французски – живя в США и перейдя в основном на английский язык, Бикерман продолжал иногда писать по-французски.