Эликсиры Эллисона. От любви и страха

Однако же она обещала, что я смогу познакомиться у нее с Карлосом Д’Агостино. Мое возбуждение от такой перспективы трудно описать словами. И не только потому, что он входит в узкий круг из полудюжины лучших мировых прозаиков, но также потому, что место переводчика его на английский оставалось вакантным, и от возможности того, что он выберет меня, от возможности жить в Венеции, да что там – от возможности вырваться, наконец, из омута академической скуки и оказаться в живой струе реальной литературы – от такого даже под ложечкой начинало сосать.

По дороге я зашел в «Марборо» и купил замечательное издание «Неистового Роланда» с иллюстрациями Гюстава Доре, стоившее меньше четырех баксов, – в качестве подарка Моне по случаю ее развода (четвертого).

Посередине 71-ой улицы лежал колпак от автомобильного колеса. Проезжавшие грузовики расплющили его в лепешку, и в углублении этой лепешки собралась лужица воды. Все это напоминало мне церемониальную миску инков, найденную археологами в захоронениях Мачу Пикчу, только та потемнела – возможно, от крови.

Франклин Ксавье (ни минуты не верил, что это его настоящее имя) был человеком, воистину катастрофическим, с самого начала никто не сомневался в том, что Мона вышла за него исключительно ради его академических связей и соответствующего круга общения. Устав от всех трех, и от Франклина, и от связей, и от общения, Мона бросила его и – одному богу известно, почему – улетела из Базеля в Миннеаполис (тоже мне, нашла место для того, чтобы оформить развод!). Не знаю, долго ли надо жить для этого в Миннеаполисе, но, наконец, она вернулась и открыла свой городской дом для гостей.

Д’Агостино так и не пришел. Правда, он честно позвонил и извинился.

Все время его разговора с Моной я маячил у нее перед глазами, но моего имени она так и не упомянула. Зато фуршет, как всегда, был хорош. Даже прекрасен. Нет, правда: поваров Мона всегда нанимает самых лучших. Разумеется, я испытывал разочарование. Однако «Роланда» я все же оставил: надо же соблюдать приличия.

Следующее воскресенье я провел, приводя в порядок бумаги за семестр – бесконечно депрессивное занятие. Во мне крепло подозрение, что Колумбийский университет принимает на обучение не людей, но африканских бабуинов. И каждый располагает собственной машиной. По улицам Нью-Йорка не пройдешь, не надышавшись их выхлопами. И еще одно подозрение крепло во мне: что машин в городе больше, чем людей. В этом просто невозможно усомниться, глядя на бесконечные ряды полированных автомобильных крыш, занимающих все пространство между домами. Приехал недавно из Коннектикута Сегал свозить меня на «Сон в летнюю ночь», о котором все столько говорили, а после спектакля мы забирали его машину с крытой парковки: девяти этажей хрома и стали, стоящих крыло к крылу. Дом, в котором живут машины. Да нет, какие уж тут сомнения.

После обеденного перерыва в понедельник меня вызвал к себе в кабинет Офелиа, закрыл за мной дверь и остался стоять рядом, придерживая ее левой рукой, словно опасался, что она может открыться от внезапного сейсмического толчка. Разговор у нас вышел неприятный. Качество моей работы падает. Я не выказываю к ней видимого интереса. Опросы среди студентов подтверждают низкое качество моего преподавания. Оценочная комиссия сильно встревожена. А из Научного совета пришло сообщение, что последняя моя публикация имела место четыре года назад.

Он ни разу не упомянул слова «трудоустройство», равно как «отсутствие трудоустройства». Мой контракт истекал в мае.

Зато он часто использовал слово «посредственность».

Я смотрел мимо его лысеющей, в старческих пятнах головы в окно, на машины, которые спешили куда-то, в другие места. Я представил себя тольтеком, внезапно перенесенным из незапамятных времен на эту улицу, впервые в жизни увидевшим эти жуткие блестящие создания с огромными стеклянными глазами и разноцветными шкурами, с хромированными клыками во рту; и легкие мои наполнялись воздухом при виде несчастных мужчин и женщин, проглоченных этими созданиями, уносящими их с неописуемой скоростью неизвестно куда.

И я не мог взять в толк, почему их, похоже, нимало не беспокоит то, что их проглотили заживо.

Когда он, наконец, отпустил меня, угостив на прощание зловещими намеками насчет других времен и других лиц, меня уже почти трясло. Я вернулся домой и сидел в темноте, стараясь не думать; в мозгу царила блаженная пустота, в которую вторгались только автомобильные гудки с Вест-Сайдского шоссе.