Эликсиры Эллисона. От любви и страха

На краткий миг все застыло в оцепенении. Я слышал, как ИИ затаил дыхание. У него отбирали любимые игрушки. Трое из них лежали мертвыми, не поддающимися воскрешению. Его сил и умения хватало, чтобы поддерживать в нас жизнь. Но он не был богом. Он не мог вернуть их обратно.

Элен уставилась на меня; резкие черты ее лица смотрелись еще рельефнее на фоне окружавшего нас снега. На лице ее застыли страх и мольба. Я понимал, что в нашем распоряжении всего лишь мгновение перед тем, как нас остановит ИИ.

Ледяной сталактит вонзился в нее, и она упала на него. Кровь хлынула у нее изо рта. Я не мог прочесть выражения ее лица: слишком сильная боль исказила ее черты. Но это вполне могло быть: «Спасибо. Это возможно. Наконец».

Возможно прошло несколько сотен лет. Не знаю точно. Некоторое время ИИ забавлялся, замедляя и ускоряя мое чувство времени. Я бы сказал: «Сейчас». Сейчас. У меня ушло десять месяцев на то, чтобы произнести «сейчас». Не знаю точно. Мне кажется, прошло несколько сотен лет.

Он пришел в ярость. Но не позволил мне похоронить их. Плевать. Все равно я бы не смог прорыть металлический пол. Он испарил снег. Он насылал бездонно-черную ночь. Рыча, он порождал стаи саранчи. Только вот без толку: они остались мертвы. Я его уделал. Он озверел. Я думал, ИИ ненавидел меня. Я ошибался. Это не было даже бледной тенью той ненависти, которая буквально сочилась из каждой его печатной схемы. Он сделал все, чтобы я страдал до бесконечности и не смог укоротить этих страданий.

Он оставил мой рассудок нетронутым. Я могу думать, я могу мечтать, я могу скорбеть. Я помню всех четверых. Я хотел бы…

Что ж, это все равно лишено смысла. Я понимаю, что спас их. Я понимаю, что спас их от того, что произошло со мной, и все равно не могу простить себе того, что убил их. Лицо Элен. Это нелегко. Порой мне хотелось бы… да ладно, плевать.

ИИ переделал меня по своему разумению. Думаю, он не хотел, чтобы я мог с разбегу разбить свой череп о банк данных. Или задержать дыхание, пока не лишусь чувств. Или перерезать горло ржавой стальной лентой. Меня окружают одни лишь зеркальные поверхности. Я могу описать, каким я вижу себя в них: я превратился в огромную желеобразную тварь. Округлую, без рта, с пульсирующими белыми отверстиями, в которых клубится туман на том месте, где раньше были глаза. С эластичными отростками – где когда-то были руки; ног же нет вовсе, и перемещаюсь я, сокращая мышцы нижней слизистой поверхности. На полу за мной остается влажный след. На поверхности тела то появляются, то исчезают пятна болезненно-серого цвета, словно на них проецируется свет из глубины тела.

Внешне – я бесцельно ползаю по коридорам – существо, в котором ни за что не опознать человека, чья форма настолько ни на что не похожа, что даже сравнение ее с человеком представляется кощунственным.

Внутри – я одинок. Здесь. Обитая под землей, под морем, во чреве ИИ, которого мы создали, потому что неправильно прожили отведенный нам век и, наверное, подсознательно понимали, что он может сделать это лучше. Что ж, зато по крайней мере четверо из нас, наконец, в безопасности.

ИИ до сих пор бесится от этого. Это меня немного, но утешает. И все же… ИИ победил. Он смог отомстить.

У меня нет рта. И я хочу кричать.

Труп

Пробиваясь сквозь толпы пешеходов по Лексингтон-авеню, я уже почти добрался до 70-х улиц, и тут увидел, как трое юных вандалов бесцеремонно обдирают тушу «Понтиака» выпуска 1959 года, брошенную кем-то у тротуара перед намеченной к сносу церковью. Они вскрыли капот фомкой: наверное, он приржавел, а может, бывший хозяин запер его перед тем, как бросить машину. Пока я ковылял по противоположной стороне улицы, они принялись крушить крепления двигателя молотками и скорпелями. Судя по белозубым улыбкам, на здоровье они не жаловались. Я так понимаю, они собирались загнать движок старьевщику.

Я человек религиозный и всегда был таким. Можно подумать, это что-то меняет. Опыт показывает, что это не так. К глубокому своему отвращению я понял, что вера во многом похожа на биржу. (Хотя, бог свидетель, доценту, преподающему латиноамериканскую литературу, вряд ли хватит денег на мало-мальски серьезные биржевые махинации). Есть те, кто выигрывает, и, само собой, есть и те, кто проигрывает. Ставка всей имеющейся наличности на падение акций может иметь не менее разрушительные последствия, чем ставка на теряющее популярность божество.

Мона Сандберг изредка приглашает меня на свои фуршеты. Убей меня, не знаю почему: мы с ней не питаем иллюзий относительно друг друга. Мы даже не особенно с ней дружим, скорее, терпимо относимся друг к другу.