Елизавета Алексеевна: Тихая императрица

Но Палену вовсе не улыбалось добывать корону и власть для злой, мстительной и сварливой немки.

— Император Александр приглашает вас приехать в резиденцию, в Зимний дворец, — слегка поклонился он Марии Фёдоровне.

— Не сметь говорить, что Александр — император, это я — императрица! — кричала Мария Фёдоровна.

Только троекратное «ура» в честь нового императора убедило Марию Фёдоровну, что сын опередил её, что теперь он — император.

И всё-таки она не смирилась.

Едва увидев тело Павла, кое-как подгримированное, одетое по всем правилам этикета, она отправилась в Зимний, и там состоялась бурная сцена, на которой присутствовала и Елизавета.

— Вы оба, — кричала Мария Фёдоровна, — виноваты в смерти отца, вы оба отцеубийцы и должны признать, что ваша мать единственная, кто в этом не виноват, и потому обязаны отдать корону в мои чистые руки!..

И снова Елизавете пришлось повторить те слова, которые она сказала свекрови в первые часы после убийства Павла:

— Россия устала от старой толстой немки, она хочет видеть на престоле молодого красивого русского царя.

Пожалуй, эти слова вернули Александру, порядком приунывшему от хищных притязаний матери, твёрдость и бодрость. Ему необходимы были похвалы, ему нужна была поддержка именно такого рода. Он с благодарностью взглянул на Елизавету и ничего не ответил матери.

— Мы ни в чём не виноваты! — закричал и Константин. — Как вы смеете, мадам, обвинять нас в смерти отца?

И Мария Фёдоровна поняла, что сила не на её стороне.

— Я поставлю вас на колени в церкви перед образами святых! — прокричала она. — Я заставлю вас перед Богом поклясться, что вы не причастны к гибели вашего отца и императора!..

— Хоть сию минуту! — снова вспылил Константин.

— Да, матушка, мы готовы перед образом Бога поклясться, что мы не причастны к гибели отца, — тихо сказал и Александр.

Елизавета смотрела на лицо мужа и презрительно думала о том, как не готов он к тому, чтобы править Россией, как мало в нём твёрдости духа, крепости и отваги.

Мария Фёдоровна потащила своих старших сыновей в домовую церковь. Клятва была произнесена по всей форме: Константин клялся с чистой совестью, что нисколько не виновен в смерти отца, Александр — со смутным чувством нечистой совести...

Елизавета знала, что, если бы не она, Мария Фёдоровна могла бы заставить Александра, в силу его нерешительности, отказаться от короны. Но гвардия уже присягнула на верность новому императору, все войска уже были приведены к присяге.

Мария Фёдоровна опоздала.

Но и Александр испугался своего величия, своей ответственности и потому в первые дни не расставался с Елизаветой: лишь она укрепляла в его сердце веру в то, что он станет поистине благом для народа, что только он способен посеять среди русских людей надежду на лучшую жизнь.

Ему были необходимы её слова о благе народа, хотя и тот, и другая мало знали о его нуждах, сидя в своей золочёной клетке...

В первые дни нового царствования заговорщики чувствовали себя героями, патриотами, везде и всюду рассказывали они о том, как вели себя в ночь на 12 марта 1801 года.

И словно бы свежий ветер повеял на улицах Санкт-Петербурга: появились недозволенные коляски, фраки, трёхцветные жилеты, срочно обрезались косы и букли, надевались круглые шляпы а-ля якобинец, сапоги с отворотами считались новейшей модой.

Никто не выходил теперь из кареты, чтобы низко поклониться императору, если он ехал мимо, рты не закрывались, восхваляя свободу.

Вольнее всех вёл себя Платон Зубов. Он тут же устроил грандиозную пирушку, явился на неё во всём запрещённом Павлом — фраке, трёхцветном жилете — и сел метать банк, тоже запрещённый покойным императором.

Пожалуй, к этой показной форме вольности прямо призывала строка из манифеста Александра о воцарении:

«Управлять Богом порученным народом будем мы, Александр Первый, по законам и по сердцу своей великой бабушки...»

Легкомыслие и пустота столичной придворной и воинской публики выразились в наглядных вещественных знаках отрицания строгости и жестокости павловского режима.

Но какими высокими и искренними были порывы тех, кто ужаснулся убийству царя, кто верно служил ему!

Даже графиня Ливен, воспитательница великих княжон императорского дома, сама немало способствовавшая возвышению фон Палена, высокомерно бросила ему прямо в лицо:

— Я не подаю руки цареубийцам...

Пален хорошо понимал, что необходимо примирить противников и сторонников новой власти, и потому решил устроить великолепный банкет, на котором состоялось бы такое примирение.

Несколько сотен наиболее близких ко двору военных должны были присутствовать на нём. Все приняли приглашение, за исключением полковника Саблукова и родственных ему людей.

Пален вызвал Саблукова на откровенный разговор.

— Я не хочу иметь ничего общего с этими господами, — резко ответил полковник на вопросы Палена о причинах отказа.

Всю свою дипломатию, весь свой красноречивый пыл вложил Пален в свои слова: