Елизавета I

Впрочем, ничего нового сказать он ей не мог: платья Елизавета заказывала во всей Европе и в доказательство этого меняла их каждодневно — сегодня французское, завтра итальянское и так далее. Особенное впечатление на Мелвилла произвело одно ее итальянское платье с низким вырезом и небольшим беретом к нему, и когда Елизавета в своей обычной непринужденной манере спросила, что ей больше всего идет, он, к ее радости, как раз и назвал этот самый наряд. К радости, потому что он ей и самой нравился, на этот счет даже сохранилась собственноручная запись королевы: берет хорош, потому что почти не прикрывает «золотистых волос», которыми Елизавета чрезвычайно гордилась. «Волосы ее, — в свою очередь, писал Мелвилл, — скорее рыжеватого, чем золотистого оттенка, свиваются в естественные кудри». Тщеславие Елизаветы по части гардероба не уступало ее соревновательному духу. Какой цвет волос считается лучшим? — допытывалась она у Мелвилла, — ее, золотисто-рыжий, или, как у Марии, каштановый? И у кого из них волосы светлее?

Волосы у обеих государынь, дипломатично отвечал Мелвилл, — это «не то, чего можно стыдиться».

Но Елизавета нетерпеливо отмахнулась и настойчиво повторила вопрос, только теперь он звучал шире — кто из них двоих красивее. «В Англии, — вывернулся Мелвилл, — первая красавица Елизавета, в Шотландии — Мария».

Вообще-то если Елизавета действительно хотела знать правду, то вопрос задала опасный, потому что лицо ее нельзя, разумеется, сказать, что было обезображено после болезни, но все-таки заметно покрыто оспинами. К тому же ей тридцать один год — зрелая женщина, Марии же — всего двадцать три, расцвет молодости.

Мелвилл чуть придвинулся к королеве и сказал то, что она хотела услышать. В своих странах, повторил он, Елизавета и ее сестра — первые красавицы, кожа у английской королевы — цвета слоновой кости, но и у Марии тоже «чудесная». «А кто выше?» «Мария», — без колебаний ответил Мелвилл. «В таком случае она чересчур длинная, — торжествующе заявила Елизавета. — Я же не слишком высокая и не слишком маленькая».

Далее Елизавета поинтересовалась времяпрепровождением Марии, как она особенно любит развлекаться, и так далее; посол отвечал, что, как раз когда он уезжал из Шотландии, Мария вернулась с охоты. А если оставить в стороне физические упражнения, то, когда позволяют дела, Мария любит читать книги по истории, играет на

лютне и клавесине. «Ну и как, хорошо играет?» — спросила Елизавета. «Для королевы совсем неплохо», — осторожно отвечал Мел- вилл, и Елизавета получила возможность выиграть второе очко в заочном споре с соперницей.

Возможность эту она использовала ненавязчиво, заставив Мел- вилла как бы случайно убедиться, насколько хорошо она владеет инструментом. В тот же вечер к нему зашел Хансдон и пригласил прогуляться по галерее в королевском крыле дворца. Если повезет, добавил он, можно будет послушать, как Елизавета играет на клавесине; она не узнает, что у нее есть слушатели, так что ничто не помешает им вполне отдаться удовольствию. И действительно, из-за стены доносились звуки музыки, причем игра была на самом деле хороша.

Дабы убедиться, что это и впрямь королева, а не кто-нибудь еще, Мелвилл раздвинул занавески, прикрывавшие дверь, и заглянул внутрь. Точно — то была Елизавета, и, поскольку она сидела спиной, он осторожно вошел в комнату и какое-то время стоял там, наслаждаясь «отличным» исполнением. Но стоило Елизавете заметить его, как она резко оборвала игру, вскочила на ноги и, словно пораженная и возмущенная его появлением, двинулась в сторону незваного гостя, «явно намереваясь дать хорошую пощечину». Я никогда не играю на публике, заявила королева, только, когда остаюсь одна, чтобы «разогнать тоску». Мелвилл рассыпался в извинениях: мол, был настолько очарован божественными звуками, что просто не смог удержаться; Елизавета милостиво кивнула, внутренне радуясь тому, что теперь ему придется честно сообщить Марии, что она, Елизавета, играет лучше.

Но соревнование на том не закончилось. Пока Мелвилл не уехал из Лондона, королева настояла на том, чтобы он посмотрел, как она танцует, ибо в этом искусстве, как и в музыке, англичанка была совершенно убеждена в превосходстве над сестрой-шотландкой.