Елизавета I

— На крыльях души Лети — поспеши!

Поступь любви легка!

— Нет, срок чистоты мне — до сорока!

Суссекс действительно бросился в погоню за противником, но успеха это не принесло. Граница была уже недалеко, и конные отряды бунтовщиков с помощью местной знати, контролировавшей эти презирающие закон края, 20 декабря пересекли ее, переодевшись под местных крестьян.

Сотни дворян, некогда начинавших восстание, просто растворились в округе, попрятавшись кто в лощинах, кто на чердаках или в сараях у крестьян в надежде, презирая смерть, вновь выступить за святое дело католицизма и Марии Стюарт. На Рождество пришла хорошая новость. Шотландцы схватили и отправили в Англию графа Нортумберленда. Подобно своему единоверцу Сесилу шотландский регент Меррей опасался присутствия католических вождей на своих южных границах, тем более что постоянно сохранялась угроза иноземного вторжения. «В этом деле есть еще многое, чего мы не знаем, — мрачно писал он Сесилу, — угроза обоим королевствам исходит со всех сторон». И действительно, враг был под боком.

Суссекс, в котором все еще не угас боевой дух, приступил к расправе над непокорным севером. В ходе самого бунта крови было пролито немного, но когда он был уже подавлен, с жизнью распростились сотни и сотни. Своему ближайшему помощнику сэру Джорджу Бауэсу Суссекс приказал примерно наказать работников и землепашцев, составлявших костяк повстанческой армии, и тот принялся за дело с холодной решимостью. Вместе со своими людьми он ездил по деревням, сгонял несчастное население в одно место, наугад выбирал жертвы из «самой рвани» и вздергивал их на поспешно сколоченных виселицах, причем, за исключением солдат, взятых в плен на поле боя, отличить своих от чужих было весьма непросто. Сесил велел к тому же без разбора хватать людей и морить их голодом до тех пор, пока они не признаются или не назовут имен зачинщиков бунта. Но это требовало времени, а королева, одобряя самые суровые меры, стремилась как можно скорее покончить со всем этим делом, чтобы распустить армию, содержание которой обходилось казне далеко не дешево.

К январю на севере не осталось ни одного города, ни одной деревни, в которых не было бы трупов. В Дарэме поднялся ропот, восемьдесят человек повесили, и, с точки зрения сэра Бауэса, эти жестокие меры дали свой эффект: местное население, докладывал он в Лондон, достаточно напугано, думаю, никогда ничего подобного здесь не повторится. Тех, кто избежал виселицы, приговаривали к разорительным штрафам в пользу казны — пошлина для этих скудных краев непереносимая, а ведь вдобавок к ней солдаты, повинуясь приказу, опустошали уже засеянные поля, уничтожали запасы пищи, конфисковывали зерно и скот, подчистую выметали склады. Иные из офицеров Суссекса были поражены тем, как немилосердно обращается королева с собственными подданными, пусть даже и грешными.

Но и самые жестокие кары не принесли стране мира. Оказавшиеся на шотландской границе беглые бунтовщики при поддержке нескольких тысяч местных, давно живущих грабежом и насилием, готовили мощный контрудар. Вскоре они хлынули в Англию, опустошая села с такой же жестокостью, как и солдаты королевской армии, угоняя скот, беря пленников и так варварски обращаясь с женщинами и детьми, что даже видавшие виды воины лишь головами покачивали. «Любое английское сердце обольется кровью, — писал один из них, — при взгляде на то, что происходит в стране».

Самое страшное заключалось в том, что этот конфликт, тлеющий в приграничных землях, длился бесконечно. Временами случались военные успехи. Так, в феврале Хансдон вынудил принять бой и рассеял многочисленный отряд бунтовщиков, пять сотен которых были убиты и взяты в плен. Но до решительной победы было далеко. Корни противостояния католиков и протестантов, англичан и шотландцев уходили слишком глубоко, чтобы вот так просто вырвать их. Приграничный люд, озлобленный и преследуемый, казалось, навечно был обречен участвовать в кровопролитных схватках, а постоянные смены политического курса по обе стороны границы только подливали масла в огонь.

Елизавету, однако же, успех ее кузена Хансдона привел в совершенный восторг. «Давно уже, дорогой мой Гарри, — говорилось в записке, приложенной к официальному поздравлению, — не испытывала я такого восхищения. И какое счастье, что именно Вас Бог избрал инструментом возвышения моей славы. Для благополучия страны хватило бы первого — победы, но, верьте, второе не меньше радует мое сердце».