Елизавета I

Другая сцена была не в пример горестнее. Незадолго до того как ее отправили в Тауэр, Анна в последний раз обратилась к мужу с молчаливой мольбой пощадить ее — если не ради нее самой, то ради ребенка. Наблюдавший эту сцену современник много лет спустя описывал ее Елизавете: «Увы, никогда мне не забыть того щемящего чувства, что я испытал, видя, как праведница королева, Ваша матушка, подняв Вас, совсем еще ребенка, на руки, стояла на коленях перед милосерднейшим из властителей, Вашим отцом, а он смотрел через окно куда-то вдаль…» Король только что получил доклад комиссии, и хотя в нем было только то, что он сам велел написать, реагировал Генрих на прочитанное так, как положено безгрешному супругу, обнаружившему, что он обманут. В тот самый момент, как Анна появилась перед его окном, он, вполне вероятно, отдавал распоряжение о казни. «Выражение лиц и жесты присутствующих ясно показывали, — продолжает автор, — что король разгневан, хоть и прекрасно владеет собой».

Что скрывалось за маской сдержанности — гнев или мрачная удовлетворенность, — этого мы никогда не узнаем. Но отвергнутую жену вместе с ребенком король не удостоил ни словом, ни взглядом, а уже несколько часов спустя выстрел крепостной пушки возвестил, что за Анной Болейн, женщиной незнатного происхождения и предательницей, закрылись ворота шлюза, ведущие в Тауэр.

Глава 3

Рыдать взахлеб — утеха для детей,

Беззвучны слезы, что твой застят взор,

Увы, без слез нет силы для очей

Несправедливый твой узреть позор,

Нет силы слова связного изречь…

Мертва душа — и с ней замолкла речь.

Не прошло и нескольких дней со дня казни Анны Болейн, как исчезло все, что напоминало о ее королевском достоинстве. Ее герб убрали отовсюду — со столового и постельного белья, с ливрей, с борта королевского судна. Слуг распустили, многие, впрочем, влились в многочисленную челядь короля. Долги, включая счета за бархатные подгузники и шапочки из алого шелка, предназначенные для дочери, были оплачены, и следы их потерялись в казначейских книгах. А ее трон заняла другая женщина. Когда Елизавету привели во дворец в очередной раз, рядом с отцом сидела бледнолицая дама со строго сжатыми губами и мягким взглядом карих глаз, и при виде девочки во взгляде этом отразилось скорее сожаление, нежели почтение.

Ибо ребенок Анны оставался единственным неуничтожимым свидетельством ее существования и являл собой недобрую память о матери. Годами недоброжелатели Анны называли ее «великой блудницей»; теперь, когда от нее остался только ребенок, Елизавету, хрупкую девочку с матовой кожей, тонкими чертами лица, бровями и ресницами такими светлыми, что вид у нее всегда был как бы несколько удивленный, заклеймили «блудницей маленькой». Джейн Сеймур, новоиспеченная королева, была к ней добра, но еще добрее — к Марии, которой была предоставлена честь сидеть рядом с нею во время трапез, тогда как Елизавету даже не допускали в королевскую залу. Различие между сестрами ясно давало о себе знать и в том, как с Елизаветой обращались придворные: то, пристально разглядывая ее, сдвигали брови, то перешептывались, то просто отворачивались, избегая ее как прокаженную.

Лишь месяц прошел между арестом Анны и женитьбой короля, но за эти бурные дни произошло так много и события мелькали так стремительно, что трудно было за ними уследить. При дворе вовсю сплетничали и строили различные предположения, связанные по преимуществу с опальной дочерью покойной королевы. «Разговоров так много, — писал лорд Хасси, заклятый враг Анны и в недавнем прошлом камергер Марии Тюдор, — что не знаю даже, с чего начать».

Обстоятельства, приведшие к осуждению Анны, порождали массу слухов и домыслов. Она изменяла королю, да, но когда, с кем, как часто? Сам Генрих утверждал, что Анна переспала больше чем с сотней мужчин, и действительно, кроме пятерых, казненных одновременно с нею, в Тауэр было заключено еще несколько, и все ожидали новых казней.

Естественно, распутство Анны порождало сомнения не только в законнорожденности Елизаветы, но и — что куда существеннее — в ее праве престолонаследия. Ибо если, как считали многие, король не был ее отцом, то даже несколько сомнительный статус королевского бастарда и то слишком большая честь для ребенка. Помимо природной распущенности, Анну поощряли, по распространенной версии, к неверности две вещи: мужская неполноценность короля (широко о ней не говорили, но на суде этот мотив возникал) и позиция либерально настроенных, отравленных лютеранскими доктринами епископов, которые утверждали, что, если муж страдает импотенцией, женщина вправе «обратиться на сторону, даже если речь идет о ее кровных родственниках».