Елизавета I

90-е годы остались в истории как «десятилетие голода», когда четыре подряд неурожайных года поставили измученных налогами, потерявших покой людей на грань выживания. «Костлявая рука» 90-х годов вцепилась в горло и придворным, и обычная для них жадность, обычное стяжательство превратились в самое неразборчивое воровство. Война практически свела на нет торговлю, и в этих условиях единственным источником дохода сделались монополии; вот власти предержащие и начали нешуточную борьбу за контроль над продажей мыла, кожи, спиртных напитков и крахмала. То, что продажа монополий ведет из-за инфляции к катастрофическому понижению уровня жизни народа, к массовой коррупции при дворе, участников сделок не смущало, ибо если они уж кого и винили в развале экономики, то исключительно Елизавету. Они, а вслед за ними и другие.

Все беды — от жадности старухи королевы, перешептывались люди на каждом углу, особенно те, кому уж совсем жить было не на что. От жадности и еще от ее дурного характера, заставляющего людей месяцами и годами ждать своего часа да натравливать, находя в том великое удовольствие, партию на партию. То, что вызывало восхищение в юной правительнице, что ранее считалось политическим искусством, теперь рассматривалось просто как злобный каприз старухи. И в какой-то степени недоброжелателей можно было понять. Придворной молодежи Елизавета была чужда втройне: как государыня, как женщина и как реликт безвозвратно уходящего поколения. К рубежу веков все устали от женского правления; подстрекательские речи доносились с разных сторон. Явно ощущалась потребность в переменах на самом верху.

Что ж, действительно, как бы величественно ни выглядела Елизавета, появляясь на публике в день коронации или в день рождения королевы, в сопровождении юных фрейлин и большой свиты гвардейцев в роскошной форме, она стремительно старела, впадая порой в злобный старческий маразм.

И не только это. Обычно Елизавета, как и всегда ранее, тщательнейшим образом следила за своими внешностью и одеждой, но порою забывалась, появляясь среди придворных чуть ли не простоволосой. Она потеряла аппетит, даже к орехам в сахаре, которые некогда обожала, не притрагивалась, довольствуясь лишь супом да хлебом. Должно быть, помимо всего прочего, ей просто было трудно есть из-за распухших десен и больных почерневших зубов.

Но больше всего и слуг пугали, и советников заставляли покачивать головами в предчувствии близкого конца те внезапные вспышки ярости, что случались с ней в последнее время все чаще и чаще. «Она стремительно расхаживает по личным покоям, — записывал Джои Харингтон, один из недавних фаворитов королевы, — топчет в гневе любые бумаги с дурными новостями и, схватив свой проржавевший меч, тычет острием в гобелены». Теперь этот меч, продолжает Харингтон, всегда у нее под рукой, ибо ей постоянно чудятся заговоры и измены.

Для подобных опасений, впрочем, у Елизаветы были веские основания. Положим, наемные убийцы из Испании, счет которым она вела столь ревностно, после смерти Филиппа больше не появлялись. Но зато возникли другие — иные стремились за что-то отомстить, кого-то подталкивало революционное нетерпение, третьи были просто безумцами. Однажды некий отчаянный капитан в сопровождении нескольких друзей чуть не ворвался в покои, где Елизавета обедала в этот момент со своими фрейлинами; его остановили лишь в последний момент, уже на пороге. А в зале приемов еще один безумец, моряк по профессии, выхватил из-за пояса кинжал, и, если бы на помощь не подоспела стража, наверняка всадил его Елизавете в самое сердце.

Неудивительно в общем-то, что королева гневалась и хваталась за старый меч, — царствование ее кончалось так же, как и начиналось: угрозы нарастали и изнутри, и извне. Франция, как она и опасалась, заключила в 1598 году мирный договор с Испанией, оставив Англию в состоянии полной международной изоляции. Под руководством Эссекса страна готовилась к затяжной войне: отряды рек-

рутов в графствах передавались под начало военных руководителей из Лондона, вся страна административно разделялась на новые военные округа. Поговаривали об обязательном наборе мужчин в возрасте от восемнадцати до пятидесяти лет, ну и, естественно, о том, что в таких условиях было бы куда лучше, если бы страной правил решительный, энергичный молодой человек.

А ведь такой человек был буквально под рукой, искать не надо.

К концу 90-х годов Эссекс, этот «необъезженный жеребец», явно перерос все свои должности и нетерпеливо стремился к новому делу. Его не знающее удержу тщеславие достигло критической точки, и он буквально физически ощущал, как сковывает его силы расслабленный, погрязший в коррупции двор. Давний его соперник, всеми уважаемый Сесил-старший умер в 1598 году, а с Робертом и его союзниками Эссекс в открытое столкновение вступать не хотел.