Елизавета I

Став королевой, Мария обрела совершенно неведомую ей ранее личную свободу, и это тоже возбуждало и заставляло трудиться без устали. Вообще-то вокруг нее вилось множество советников и помощников, стремившихся подсказывать верные решения, так как никто из них, во всяком случае, той осенью 1553 года, даже и представить себе не мог, что она способна всерьез управлять государством. Но для нее, давней жертвы тяжких страданий и глубокой тоски, для нее, кто, по собственному признанию, «не ведает, что такое счастье», восхождение на трон стало чем-то вроде второго рождения, даром судьбы, новым началом в жизни. Это была давно ожидаемая возможность исправить былые заблуждения, выпрямить то, что пошло вкривь, исполнить волю Бога. И на службе у него она и собственные раны может исцелить, и впервые в жизни саму себя сделать счастливой.

Елизавете тощая, напоминающая старую деву королева с ее мужским голосом и близоруким прищуром казалась, должно быть, одновременно и жалкой, и грозной. Она видела Марию во многих качествах: как покинутую всеми старшую сестру; как щедрую благодетельницу, раздающую направо и налево ожерелья и броши, шелка на платья, деньги на карточные игры; как строптивую, но и несчастную жертву интриг королевских советников; как будущую беглянку, которую отчаяние гонит из родной страны. Елизавета знала, что Мария некрепка здоровьем — хотя первые месяцы на троне она, казалось, так и излучала жизненную энергию, — что нервы ее всегда напряжены до предела и что королева даже склонна к истерике, как это утверждали окружающие ее мужчины. Но знала она и то, что сестра наделена поразительной силой духа и крепка в убеждениях — настолько, что противостоять ей в вопросах веры чрезвычайно опасно.

Елизавета могла находить Марию нетерпимой, но отнюдь не безжалостной. И именно на эту спасительную способность к состраданию она и будет полагаться в ближайшее время.

По свидетельству венецианского посла Соранцо, уже в годы правления Эдуарда Мария «ясно давала понять», что сестру свою недолюбливает. А сделавшись королевой, и вовсе перестала скрывать это, тем более что от нее как бы исходила непосредственная опасность. Вражда усугублялась тем, что Мария получала письма с угрозами убийства, однако, презирая их, намеренно часто появлялась на публике. Об опасности ее предупреждали и иностранные дипломаты. Французский посол Ноайль, которому никак не могла нравиться прогабсбургская политика Марии, вел тонкую игру, используя любую возможность, чтобы возбудить подозрения королевы против сестры. Ноайль вполне сочувствовал английским протестантам в их заговорщических планах, направленных против католической короны (хоть в суть их никогда не вникал), и неустанно напоминал Марии, что ее подданные-протестанты взирают на Елизавету как на главную свою надежду. Они замышляют, нашептывал он Марии, похитить принцессу, выдать за какого-нибудь могущественного вельможу, который именем жены свергнет Марию с трона и посадит на ее место Елизавету.

Но нашептывания француза были ничто в сравнении с настойчивостью Ренара, который в качестве полномочного посланника царственного кузена Марии Карла V быстро стал самым доверенным из ее советников. У королевы, настаивал он, «четыре явных и открытых врага»: протестанты, сторонники Дадли и другие бунтовщики, король Франции и собственная сестра Елизавета. То, что она выступает в союзе с протестантами, создает дополнительную потенциальную угрозу, но она опасна и сама по себе. Ренар угадывал в ней особое свойство — он называл это «умением нравиться», — которое давало Елизавете власть над окружающими и заставляло выполнять ее волю. Иначе говоря, у Елизаветы есть обаяние, притягивающее к ней людей; подобно отцу она наделена внутренней силой, превосходящей естественную силу, которую дает королевская кровь, а также редкостной уверенностью в себе. Она умеет гипнотизировать людей и вести их за собой, и в сочетании с тонким умом и проницательностью это делает ее по-настоящему опасной.

Не могло не беспокоить и то, что Елизавета явно обнаружила полную самостоятельность в религиозных вопросах и уверенно участвовала в диспутах на теологические темы. Она «не только знает, что такое истинная религия, — пишет один восторженный современник, протестант по вероисповеданию, — но со своим превосходным знанием греческого и латыни способна отстаивать ее при помощи наиболее точных и неотразимых аргументов, не говоря уже о выдающемся красноречии; мало найдется оппонентов, которые были бы ей не по плечу». В глазах же Марии, более всего стремившейся к тому, чтобы вернуть Англию в лоно утраченной веры, способность сестры отстаивать новые церковные веяния в научном споре становилась досадным препятствием. Худо уже то, что дочь Анны Болейн, наверняка унаследовавшая от матери ее злосчастную ветреность (а Мария уверяла всех, и прежде всего саму себя, что слухи о ней верны), является бесспорной претенденткой на трон; и уж явное извращение то, что эта претендентка выступает символом ереси.