Елизавета I

Когда дверь закрылась и она осталась одна, Елизавета медленно повернулась — медленно, как будто очень устала; в этот момент она чувствовала себя намного старше своих тридцати двух лет. Она подошла к стоявшему в приёмном зале трону — покрытому резьбой и позолотой креслу с высокой спинкой, сидя на котором она принимала официальных визитёров, и в отчаянии опустилась в него. В зале стояла неестественная тишина; через частые оконные переплёты лились лучи солнца, покрывая пол замысловатыми узорами. Елизавета откинулась на спинку кресла; у неё болела голова — совсем как у сестры, когда она бывала расстроена, подумалось ей ни с того ни с сего. У Марии Тюдор всегда что-нибудь болело: то зубы, то голова, то её мучила ломота в суставах, но самой страшной была боль, которая терзала её сердце, боль воспоминаний о неразделённой любви к мужу, который её не любил.

Впервые в жизни Елизавета ощутила душевную боль — более жгучую и мучительную, чем любые физические страдания. Она сидела, вцепившись руками в подлокотники трона, и физически ощущала гнетущую тишину, стоявшую в пустом величественном зале.

Роберт ушёл. Роберт пытался интриговать с Сесилом — ну и глупец, с презрением подумала она, каким он должен быть ослом, чтобы пытаться шутить такие шутки с её секретарём — он зачем-то попытался воскресить былые конфликты и проблемы и искушать её рискнуть своей независимостью. Именно тогда, когда их отношения стали действительно её удовлетворять и когда она могла наслаждаться своей привязанностью к нему без ограничений, когда она представала перед миром как женщина с десятком женихов и одним постоянным фаворитом, будучи в состоянии не связывать себя ни с кем из заграничных искателей её руки, а также и с тем, кто был рядом, — в этот момент, когда она наслаждалась самым мирным и спокойным периодом своего царствования, Лестер — точнее, Дадли, сердито поправила она себя — Дадли посмел снова вылезти со своими амбициями, воскресив все её былые подозрения и все конфликты между ними. Она снова и снова перебирала в уме все его преступления, пытаясь вернуть свой утихший гнев на него, который теперь казался ей противоядием против тишины и одиночества, которые обрушились на неё, стоило ей остаться одной в этом величественном зале. Он отправился в изгнание, и последним, что он от неё услышал, было язвительное замечание о его ричмондских владениях. Он ушёл, и она была права, что изгнала его; и всё же он так никогда и не узнает, что спасла его только безумно смелая фраза по поводу казни её матери. Тем самым он низвёл их на один уровень; они стали просто мужчиной и женщиной, которые так яростно ссорятся потому, что их слишком многое связывает. По-своему Елизавета его любила; её щёки сделались мокрыми от слёз. Прошло уже много лет с тех пор, как она в последний раз плакала, и она даже не смогла вспомнить причину — кажется, это было в первую ночь, которую она провела в Тауэре; жизнь тогда казалась ей такой желанной, а смерть — такой отвратительной и неизбежной. Теперь она плакала о Роберте и о себе, оттого, что она королева и никогда не выйдет за него замуж и всё же она — женщина, которую её положение обязывает отправить его в ссылку и тем самым наказать себя больше, чем его.

   — Ваше величество!

Королева подняла руку, чтобы прикрыть мокрые глаза, и быстро смахнула со щёк следы от слёз. В дверях стояла леди Дакр; она сделала реверанс и смущённо потупилась.

   — Ваше величество, я везде вас ищу... милорд Сассекс просит об аудиенции; он получил свежие вести из Шотландии.

Елизавета наклонилась вперёд и сиплым голосом, который леди Дакр едва узнала, отчеканила:

   — Можешь предложить милорду Сассексу отправляться прямиком ко всем чертям. Да пусть заодно прихватит с собой и всю Шотландию.

Джеймс Стюарт, граф Муррей, стоял в малой приёмной дворца английской королевы в Гринвиче, протянув руки к жаркому камину. Приёмная была холодным, угрюмым помещением с каменными полами; стены были увешаны гобеленами, а окна закрыты тяжёлыми шторами, не пропускавшими в комнату тусклый свет октябрьского дня. От тумана, поднимающегося с реки, окна запотели; здешний холод ничем не походил на шотландскую стужу, которая всегда была Муррею нипочём, в то время как сейчас проклятая всепроникающая сырость пропитала даже его одежду, которая неприятно холодила тело.