Елизавета Петровна

Король и Суврэ остались наедине.

Людовик, красный от неулегавшегося гнева, расхаживал взад и вперёд по кабинету.

– Ты, может быть, воображаешь, что я на самом деле одобряю и извиняю твоё поведение? – крикнул он, останавливаясь перед Суврэ. – Стыдитесь, сударь, вы вели себя как мальчишка. Мне не надо таких друзей, которые готовы в любой момент заводить скандалы, словно подвыпивший мастеровой! Мне надоели вечные пререкания с кардиналом из-за вас всех! В изгнание, сударь, в изгнание! Это – единственное средство исправить вас!

Король снова забегал по кабинету. Суврэ молчал. Он знал, что Людовик не умеет долго сердиться и что после такой головомойки вскоре последуют полное прощение и примирение. Но он не мог отделаться от чувства величайшего изумления, охватившего его после сцены короля с кардиналом. Людовик, этот робкий, застенчивый молодой человек, боявшийся кардинала до того, что однажды, когда королева пожаловалась на небрежение Флери к её просьбе, сказал ей: «Милая моя, разве можно просить чего-нибудь у кардинала? Надо либо обойтись своими средствами, либо отказаться от своего желания!» – этот самый Людовик вдруг выпрямился в настоящую царственную величину, дал зазнавшемуся попу истинно королевский отпор!

«Но его подменили, – думал он, – положительно подменили! Кто же совершил это чудо? Неужели Полетт?»

– Ну ты подумай сам, Суврэ, – вновь заговорил король уже более спокойным тоном, – какой вид имеет вся эта выходка! Ну, я понимаю – ревность, гнев, партийные счёты, особо сложившиеся обстоятельства могут поставить дворянина в такое положение, когда он уже не может считаться с тем, запрещены ли дуэли, или нет. Мой прадед, великий Людовик Четырнадцатый, однажды сам дрался на дуэли с придворным и другом из-за племянницы кардинала Мазарини. Но ты ни с того ни с сего подходишь к какой-то личности и вызываешь его на ссору! И для чего? Для того, чтобы проявить своё остроумие, чтобы позабавиться за счёт какого-то провинциального дурака?

– Но, государь, – ответил Суврэ, – недаром Грессэ говорит, что «les sots sont ici-bas pour nos menus plaisirs».[51]

Как ни привык король к манере Суврэ говорить при всех случаях и обстоятельствах цитатами, но теперь он уж очень не ожидал этого, да ему уже и надоело сердиться.

– Ах, Суврэ, – воскликнул он, смеясь от души, – ты положительно неисправим!

– «J'ai ri, me voila desarme»[52] – сказал Суврэ, опускаясь на одно колено.

– Ну нет, – возразил король, – я далеко ещё не обезоружен, и – погоди только, Суврэ! – когда-нибудь ты жестоко поплатишься за своё легкомыслие… Ах, у меня столько горя, столько забот! Знаешь ли ты, Суврэ, что сегодня утром умер от чёрной оспы герцог ла Тремуйль?

– Ла Тремуйль? – с ужасом вскрикнул Суврэ, даже подскочив от неожиданности. – Но ведь ещё недавно он был с нами?

– Да, но он чувствовал себя плохо ещё во время праздника Весны, и мне пришлось на другой же день отпустить его в Париж, где он и слёг. Ах, Тремуйль, Тремуйль. Верный друг и преданный слуга! И ты представь себе только, Суврэ, как бренна жизнь и слабы человеческие силы и знания! Ещё неделю тому назад Тремуйль в расцвете сил, красоты и молодости веселил одним своим видом все сердца, а теперь от его обезображенных останков бегут все… И подумать только: три лучших парижских врача лечили его!

– Три врача? – с испугом переспросил Суврэ. – Но, государь, тогда всё понятно: «Que vouliez-vous qu'il fit contre trois?»[53]

Король рассмеялся и с явным благоволением потрепал маркиза за ухо. Непостоянный, в достаточной мере чёрствый и себялюбивый, Людовик был далеко не расположен серьёзно оплакивать кого бы то ни было, но он боялся нареканий, а потому должен был разыгрывать из себя скорбящего. Маркиз Суврэ, не перестававший шутить и теперь, был ему, таким образом, очень удобен; с ним, по крайней мере, можно было не притворяться. Поделись он, пожалуй, своим притворным горем с Жевром или Мортмаром, те начали бы подлаживаться под настроения короля, принялись вздыхать, охать, стонать!