Елизавета Тюдор

«Мы сдираем с налогоплательщиков семь шкур! — патетически восклицали депутаты. — Мы не осматриваем раны королевства, а отдираем с них едва поджившую коросту». Никогда прежде речи депутатов не были так резки, а их поведение столь вызывающим, как при обсуждении вопроса о «добровольных дарах» королеве в ее последних парламентах. Поистине, времена изменились, и те мальчики, которые в 1588 году готовы были с легкостью отдать жизнь за свою королеву, повзрослев, уже не хотели жертвовать ради нее своими кошельками. Циник Макиавелли не преувеличивал: люди скорее простят вам смерть собственных родителей, чем потерю состояния. Когда в 1601 году во время дебатов о субсидии некий депутат Хайден решил пристыдить своих чересчур прижимистых собратьев и высказался в том смысле, что королева имеет право распоряжаться собственностью своих подданных, его попросту ошикали: «Вся палата затопала и засмеялась». Дальше было еще хуже. Изумленный Роберт Сесил впервые в своей жизни стал свидетелем того, как палата общин совершенно отбилась от рук: распоясавшиеся депутаты демонстративно кашляли, заглушая ораторов, и даже плевались. Королеве, естественно, доложили об этом. Ее министр предпочел говорить лишь о безответственном поведении депутатов, но Елизавета не собиралась закрывать глаза на существо проблемы: это оплевывали ее финансовую политику.

Однако, несмотря ни на какую критику, английские парламентарии не произвели переворот в деле государственного управления и не уничтожили налогов. Пошумев, они, как всегда, вотировали субсидию, которая как-никак шла на общее благо. Настоящим же камнем преткновения в отношениях парламента с королевой грозили стать торговые монополии. «Они отдают общественные доходы в частные руки, — кричали депутаты. — Нет другого акта королевы, который был бы более вреден ее величеству, ненавистен подданным и опасен для государства, чем акт, дарующий монополии… Монополии тормозят торговлю, так как люди не решаются производить товары и торговать без разрешения владельцев лицензий».

Елизавета особенно болезненно воспринимала антимонопольную кампанию. Дело было не только в доходах, извлекаемых казной из торговли монопольными патентами, но и в том, что право даровать их было священной прерогативой короны. Королева с большей легкостью отказалась бы (если бы могла) от самих монополий, чем от своего права, — это был удар по самолюбию, затрагивавший достоинство «леди-суверена». Серьезность вызова, как всегда, заставила ее собраться и в который раз продемонстрировать свое умение управлять парламентом. Скандал из-за монополий в 1597 году она сгладила всего несколькими точно взвешенными фразами. Сначала, чтобы охладить пыл депутатов, указала им, в какую деликатную сферу они вторгаются: она надеется, что ее верные и любящие подданные не посягнут на ее прерогативу — лучший цветок в ее саду и самую ценную жемчужину ее короны — и оставят дело на ее усмотрение. С другой стороны, она пообещала, что сама разберется во всем и отменит те патенты, которые приносят вред, — для этого будет достаточно ее собственной прокламации и не понадобятся акты парламента. Доверчивые парламентарии, успокоенные ее обещаниями, разъехались по домам на четыре года, в течение которых она ввела еще тридцать новых монополий! Она лгала беспардонно, но то была ложь от безысходности.