Елизавета. Золотой век Англии

Елизавета жила в большой роскоши, ее баловали, о ней заботились, все ее прихоти удовлетворялись, а средства для этого брались из налогов и доходов от акцизов и земель короны. Она питалась отборными продуктами, которые по королевской прерогативе закупались на местных рынках по искусственно заниженным ценам, установленным ее чиновниками. Королева проводила дни в золоченом мирке своих дворцов, страшась общественного переворота, предотвратить который она пыталась только тем, что призывала других к активным мерам[714]. Где бы она ни находилась, вокруг нее выстраивали санитарный кордон. Елизавета лично составила прокламацию, которая под угрозой ареста и тюремного заключения запрещала зевакам приближаться к ее персоне[715]. Вскоре за ней последовала и другая прокламация, где впервые приводился поименный список лиц, которым позволялось проходить на территорию дворца, чтобы просить о справедливости или подавать петиции в Тайный совет[716]. Наконец, королева закрыла для публичного посещения зверинец при Тауэре, куда народ тянулся посмотреть на подаренного ей Генрихом IV белого слона[717].

Елизавета совершенно не представляла себе, в каких тяжелых условиях живет абсолютное большинство ее подданных, и не считала, что обязана предпринимать всеохватные меры для облегчения их положения. Свою ответственность она понимала в рамках клятвы, данной ею во время коронации: обеспечивать право граждан на суд, хранить англиканскую церковь, защищать страну от иностранного вторжения. И все. Однако еще во времена правления ее отца Томас Мор в «Утопии» (1516) утверждал, что первоочередной долг правителя — заботиться о благосостоянии граждан[718]. Того же мнения придерживались и так называемые писатели-державники, но королева своих взглядов не меняла. Ее мерилом оставался девиз: Semper Eadem. Елизавета хотела только, чтобы сошли на нет бунты подмастерьев и прочие беспорядки, и требовала, чтобы мэр, магистраты и предводители купеческих гильдий от ее имени охраняли покой на улицах города.

Падение заработной платы, резкий рост цен с неизбежностью вызывали ропот среди народа. Придворные и спекулянты в городах процветали благодаря мошенничеству, взяточничеству, а в первую очередь — поставкам некачественной одежды, оборудования и продовольствия королевскому флоту или войскам за границей. Бедные же продолжали влачить жалкое существование. Когда в 1588 году в Тилбери Елизавета обращалась с речью к войскам, то с гордостью заявляла, что считает доверие «преданного и любящего народа» своей величайшей «силой и защитой». Но первый испуг прошел, и теперь своим бессердечным отказом выплатить бравым королевским солдатам и морякам полагающееся им жалованье, королева выказывала к ним очевидное пренебрежение.

В своих высказываниях она всегда держалась той риторики, что впервые проявилась в беседе с послом Филиппа II графом Фериа. В декабре 1597 года она заявила французскому послу, что народная любовь к ней поражает воображение, и что сама она любит свой народ никак не меньше[719]. Лупольд фон Ведель, которому на Рождество 1584 года посчастливилось стать гостем королевы, пишет, что, когда Елизавета в открытой коляске проезжала по улицам Лондона мимо подданных, у нее наготове было ритуальное: «Господь да хранит народ мой». На что, сообщает Ведель, — предполагая (несколько оптимистично), что мы поверим, — лондонцы воодушевленно отзывались: «Да хранит Господь Ваше Величество»[720].

Помимо знаменитой депеши Фериа и собственного витийства Елизаветы, главным источником мифа о «доброй королеве Бесс» нужно признать льстивые вставки-примечания, сделанные хватким переводчиком Робертом Нортоном в английских изданиях «Анналов» Кэмдена. Из-за нортоновских фантазий создалось впечатление, будто с момента восшествия на престол и до самой кончины Елизавету всюду встречали «рукоплескания и доброжелательство подданных». А все благодаря таким славным ее качествам, как «исключительное милосердие и доброта», отчего, как пишет Нортон, «не таяла, но крепла народная любовь к государыне до самой ее смерти». Заходя еще дальше в художественном преувеличении, Нортон даже осмеливается утверждать, что никогда еще в истории человечества со времен Геродота и по эту эпоху «ни один народ не чествовал государя своего такой сердечной и неизменной любовью, глубоким почтением и радостным одобрением, какими народ английский всю жизнь одаривал государыню свою»[721].