Элрик: Лунные дороги

– Нам приказали разрушить этот дом, если нужно, разобрать по кирпичику, пока от него не останутся одни руины. Ты можешь спасти его, кузен. И спасти себя. Проведешь свою жизнь в уюте и довольстве, как почетный гражданин Третьего рейха. Разве ты не этого жаждешь, кузен?

– Абсолютно нет. Я и теперь вполне доволен, в тюрьме намного лучше, чем в окопах. И компания хорошая. А жажду я вещей гораздо более всеобъемлющих. И, вероятно, недостижимых. Мира, где образованные люди вроде тебя осознают свою ответственность по отношению к своему народу, а важные вопросы решаются после публичных обсуждений, на основе фактов, без фанатизма и грязных лозунгов.

– Что? В Заксенбурге тебе так и не объяснили, насколько глуп твой ребяческий идеализм? Возможно, пришло время для Дахау или какого-нибудь другого лагеря, где будет уже не так удобно, как в твоих чертовых окопах. Улрик, неужели ты не понимаешь, что эти окопы и для меня кое-что значили? – Издевательский тон вдруг исчез. – И я видел, как умирают люди с обеих сторон, как им лгут и угрожают. И ради чего? Они отдали все просто так. Ни за что. Ни за что. Ни за что! И после всего, как ты видел это ничто, ты еще удивляешься, что я стал циником и понял, что в будущем нас тоже ничего не ждет.

– Можно осознать это и решить, что мы все равно можем устроить жизнь на Земле. При помощи терпимости и доброй воли, кузен.

Он расхохотался. Обвел рукой в перчатке мой разоренный кабинет.

– Ну-ну, кузен. Нравится, до чего тебя довела твоя добрая воля?

– Зато благодаря ей у меня осталось самоуважение и достоинство.

Прозвучало весьма самодовольно, но я понимал, что другого шанса высказаться у меня, возможно, не будет.

– Ах, мой милый Улрик. Ты же видел, как все это закончится. Мы будем корчиться в грязных канавах, пытаясь запихнуть кишки внутрь, и визжать, как перепуганные крысы. Будем карабкаться по трупам друзей ради замусоленной хлебной корки. Или еще хуже. Мы ведь с тобой видели вещи и похуже.

– Или, возможно, все будет лучше. Некоторые, между прочим, видели и чудеса. Ангелов Монса, например.

– Бредни. Преступные бредни. Мы не можем убежать от истины. И нам придется жить как получится в этом жутком мире. Я не солгу, кузен, если скажу, что сегодня Германией правит сатана. Он правит повсюду. Неужели ты не заметил? В Америке, где по первому желанию вешают негров и ку-клукс-клан назначает губернаторов штата. В Англии, где беженцев из Индии убивают и сажают тысячами, а ведь они наивно надеялись, что у них те же самые права, как и у остальных граждан империи. Во Франции. В Италии. Во всем цивилизованном мире, который подарил нам величайшую музыку, литературу, философию и изощренную политику. Ну и каковы результаты этой цивилизованности? Газовые атаки? Танки? Боевые самолеты? Если тебе кажется, что я отношусь к тебе с презрением, то лишь потому, что ты до сих пор веришь во все эти бредни. Я уважаю лишь тех, кто, подобно мне, видит правду такой, какая она есть, и старается сделать все, чтобы жизнь их не рухнула из-за бессмысленных принципов или благородных идеалов. Именно эти идеалы могут привести нас к очередной войне и к той, что последует за ней. Нацисты правы. Жизнь – жестокая борьба. И нет ничего реальней этого. Ничего.

Он меня позабавил. Мысли его показались мне бесполезными и глупыми, исполненными жалости к самому себе. Логика слабого, в своей гордыне считающего себя гораздо сильнее, чем он есть на самом деле. Я повидал таких, как он. Свои личные неудачи они оправдывали, обвиняя во всем другой класс, правительство, расу или страну.

Самые отчаянные пытались обвинять Вселенную в своей неспособности стать героями, какими они себя представляли. Жалость к себе превращалась в агрессию, силу весьма непредсказуемую и недостойную.

– Твоя самооценка, похоже, растет, по мере того как ты теряешь самоуважение, – заметил я.

По привычке он замахнулся кулаком, намереваясь ударить. Но я посмотрел ему прямо в глаза, и рука повисла; он отвернулся.

– Ох, кузен, как же мало ты смыслишь в человеческой жестокости, – прошипел он. – Надеюсь, тебе не придется испытать ее на себе. Просто скажи мне, где ты спрятал меч и чашу.

– Я ничего не знаю ни о чаше, ни о мече, – ответил я. – Ни о клинке-близнеце, если на то пошло.

Я подошел к самой границе лжи и не хотел ее пересекать. Моя честь требовала, чтобы я остановился. Гейнор вздохнул, нервно постукивая ногой по старому паркету.

– Куда же ты мог его спрятать? Мы обнаружили футляр. Вне всяких сомнений, там, где ты его оставил. В подвале. Его мы обыскали в первую очередь. Каким наивным нужно быть, чтобы хранить сокровища в подземелье! Простучали стены и нашли углубление. Но мы тебя недооценивали. Что ты сделал с мечом, кузен?

Я едва не рассмеялся вслух. Неужели кто-то стащил Равенбранд? Видимо, тот, кто не понимал его ценности. Неудивительно, что дом в таком состоянии.

Гейнор походил на волка. Глаза его продолжали рыскать по стенам и нишам. Он нервно ходил по комнате, не прекращая говорить.

– Мы знаем, что меч в доме. Ты его не выносил. И своим гостям не отдавал. Так куда ты его спрятал, кузен?