Ельцин

Неотчетливость этих границ являлась лишь частью проблемы. Москва увлеченно имитировала иностранные модели, эта тенденция просачивалась за рамки политики. Иногда это проявлялось в мелочах — например, после того, как в феврале 1992 года, Ельцин увидел в Кемп-Дэвиде Джорджа Буша разъезжающим на электромобиле для гольфа, электромобили были приобретены и для резиденции «Барвиха-4». Но этим дело не ограничивалось. Склонность к подражанию и самообольщение подталкивали Ельцина и его соратников к институциональным нововведениям (президентство и вице-президентство, конституционный суд и т. п.), которые зачастую были недостаточно разработанными и не соответствовали моменту и окружающей обстановке. Как саркастически заметил сам Ельцин в «Записках президента», «возникали красивые структуры, красивые названия, за которыми ничего не стояло»[967]. Все это приводило к искажениям самой инфраструктуры государства. И тому появлялись все новые доказательства: удвоилось количество преступлений с применением насилия, — по этому показателю Россия приблизилась к таким странам, как Колумбия, Ямайка и Свазиленд; махровым цветом расцвела коррупция, особенно после приватизации; границы стали проницаемыми; граждане откровенно уклонялись от уплаты налогов, что приводило к росту бюджетного дефицита; была подкошена система социальной защиты; люди перестали доверять обесценившемуся в результате инфляции рублю и перешли на доллары, денежные суррогаты и бартер[968]. Армия — главная жемчужина в короне Русского государства со времен Ивана Грозного — сократилась с 2,75 млн человек в 1992 году до 1 млн в 1999 году; после вывода войск из Восточной Европы офицеры и рядовые ютились в палатках; денежное содержание многих членов офицерского корпуса систематически задерживалось[969]. А коммунистической партии, иерархический аппарат и массовое членство в которой поддерживали Советское государство на плаву, больше не было.

Внутри аппарата госуправления Ельцин столкнулся с ослаблением дисциплины и ответственности, свидетельством чему может служить история о двух министрах-реформаторах из первого кабинета, рассказанная им самим. Эдуард Днепров, министр образования, занявший свой пост в 1990 году, хотел изменить школьную программу и сумел что-то сделать, «благодаря тому, что успел проработать при „старом режиме“, когда начальства еще слушались». Андрей Воробьев стал министром здравоохранения в конце 1991 года, и к его аргументам в пользу частных клиник и врачей никто не прислушался: «У Воробьева сразу начался полный развал в его системе. Никто ничего не понимал и не хотел делать по одной простой причине — перестал работать аппарат министерства»[970]. Для бунтаря Ельцина главным было оставаться непреклонным «начальником для начальников». Но теперь послушание начальников всех уровней оказалось под вопросом.

Испытываемые Ельциным затруднения проявлялись и на международной арене. Правительства стран по всей Евразии столкнулись с невероятно сложными проблемами, но в четырнадцати из пятнадцати постсоветских столиц сквозь мрак трудностей пробивался луч радости — радости освобождения от иностранного, то есть российского — владычества; этот чудесный эликсир нес объединяющее воздействие и обеспечил реформаторам в этих странах спокойный стартовый период. В Москве такой радости не ощущалось. Украинцы, казахи, грузины получили государственность и вошли в мировое сообщество. Ельцин же и россияне получили меньше, чем имели раньше, — всего лишь уменьшившееся государство, судорожно пытающееся сохранить влияние в регионе, не говоря уже о месте СССР в международной политике. Трое из четверых российских граждан в 1992 году принимали крах Советского Союза как свершившийся факт; двое из троих об этом сожалели[971]. Когда разрыв стал окончательным, это только ухудшило политический имидж Ельцина. «Я был убежден, — пишет он, — что России нужно избавиться от своей имперской миссии». Новому государству, коим стала Россия, «нужна и более сильная, жесткая… политика, чтобы окончательно не потерять свое значение, свой авторитет». Но утвердить авторитет в постсоветском пространстве не удавалось. Ельцин сам оплакивал рану, нанесенную низложенной правящей нации прямо в сердце: «Мы [россияне] вроде как стыдимся того, что такие большие и бестолковые, не знаем, куда себя деть. Нас мучает какое-то ощущение пустоты»[972]. Если окончание холодной войны и крах Советского Союза сделали США единственной сверхдержавой, то Россия оказалась единственной бывшей сверхдержавой. Одна страна получила комплекс превосходства, другая страдала от комплекса неполноценности, лекарства от которого не было.