Ельцин

«Слишком большую отрыжку имела КПСС. Я к слову „партия“ относился с большим негативом. У меня аллергия против этого. Поэтому я не хотел ни в какую партию вступать и так и не вступил, поэтому я не состою ни в какой партии и сейчас… У меня же против [создания] единой партии было определенное негативное отношение… [Считал, что президент должен быть] выше партийных интересов, на то он и президент. Он должен уважать все партии зарегистрированные, все общественные течения, помогать им, прислушиваться к ним. Вот так вот. Но не быть членом одной партии, когда потом бы занимался как президент лоббизмом этой партии. Это неправильно… Не отдавать предпочтение — это главное мое было кредо… Да, президент должен быть выше этого»[1297].

Ельцин, в прошлом отторженный правящей партией, с удовольствием освободился от нее и от всего, что было связано с этой раболепной культурой. Он считал, что в настоящем президент России должен быть выше партийной принадлежности и представлять интересы народа в целом — в духе своей конституции. Политическая элита отчетливо ощущала его нежелание «лоббировать» интересы какой-либо организации. Как отмечал один бывший активист Межрегиональной депутатской группы, Ельцин с начала 1990-х годов «не хотел появления структуры, которая могла бы навязывать ему необходимость согласованных решений. Он всегда хотел иметь возможность делать то, что он хочет»[1298]. С такой точки зрения партия была скорее вредна не в отношении ограничения возможностей своих членов, а в отношении возможностей лидера. Ельцин видел, каких усилий стоило Горбачеву управление и КПСС, и Советским государством, тогда как он сам, как оппозиционер, после выхода из партии в 1990 году обрел свободу действий. Он не был уверен в том, насколько благосклонно привыкшая к свободе российская политическая элита отнесется к попыткам восстановления той или иной формы партийной дисциплины. Кроме того, он знал, что партийные организации в открытых или полуоткрытых политических системах позволяют расти новым лидерам, любой из которых представляет собой угрозу для альфа-лидера, если его хватка ослабеет. В 1995 году Ельцин хотел, чтобы блок «Наш дом — Россия» провел думскую кампанию успешно, но не настолько успешно, чтобы Черномырдин стал потенциальным претендентом на президентское кресло. В интервью пять лет спустя Черномырдин говорил, что ельцинское «близкое окружение боялось, что Черномырдин много набирает» в преддверии 1996 года[1299]. Подобная позиция приближенных была возможна только с ведома президента.

Ельцинская аллергия на любую партию вполне соответствовала его стилю работы и управления — интуитивному и харизматичному, а не рассудочному и опирающемуся на институты. Как и в случае с его нежеланием заниматься пропагандой необходимых России перемен, он слишком сильно старался избавиться от всего, что напоминало бы тоталитарное прошлое. Порой, когда он видел спасение в обращении непосредственно к народу, бессменная партийная машина могла ставить ему палки в колеса. Но партия могла работать и в интересах лидера — формировать бренд, с которым граждане могли бы отождествляться, делить ответственность за принятие государственных решений и служить генератором и хранилищем идей. Без собственной партии Ельцину, как пишет Олег Попцов, было трудно дать ответ на вопрос: «С кем президент?»[1300]. Шарль де Голль, который пренебрежительно называл Четвертую республику «режимом партий», разделяющим общество, в своей Пятой республике сумел оценить преимущества, даваемые ему Союзом за новую республику — объединяющей, пропрезидентской квазипартией. Ельцин в России к такому выводу так и не пришел.