Ельцин как наваждение

Наверное, и даже наверняка, это большой грех – присутствовать на панихиде и мечтать о том, чтобы она поскорее закончилась. Но я устал. Чертовски устал. Стою в толпе, и в какой-то момент кажется, что сейчас кровь отольет от головы, ноги ослабнут, подогнутся в коленях, и я погружусь в беспамятство. Хорошо, если рядом окажется кто-нибудь из сердобольных – подхватит и не даст рухнуть на асфальт. Сколько же мне еще бороться со сном? Если ориентироваться на нашу протокольную службу, панихида продлится часа два. Во всяком случае, на такую продолжительность устроители ориентируют автоинспекцию, которая перекрыла движение в центре города. Но все будет зависеть от числа выступающих, которое заранее невозможно предугадать. Первым, разумеется, скажет прощальное слово наш шеф. Из Моссовета сообщили о намерении Гавриила Попова. Знаю, спичрайтеры Горбачева готовят для него соответствующий текст. Наверняка выступит кто-то от депутатов, может, даже и не один. А вот далее непредсказуемо – тут и защитники Белого Дома, и посланцы борцов с ГКЧП из других регионов, и, наконец, друзья погибших и их родственники.

Те, кому по должности положено скорбеть, незаметно покидают трибуну. Слежу за Ельциным – он тоже уходит. Значит, и мне пора. От Манежной до Белого дома рукой подать. Отпускаю машину с водителем и иду пешком по Калининскому проспекту, тем более что погода солнечная и вполне располагает к безмятежным прогулкам на свежем воздухе. Вглядываюсь в лица москвичей, идущих навстречу, и пытаюсь разглядеть в них какую-то новизну. Они, в общем-то, такие же, как и несколько дней назад. Но отчего-то очень хочется заметить в них перемены, которых на самом деле нет – будто с лиц исчез налет недружелюбия, извечного раздражения и безысходного недовольства.

Возле кабинета Ельцина замечаю прогуливающихся взад-вперед двух прибалтийских лидеров – Арнольда Рюйтеля и Анатолия Горбунова. Чуть поодаль, двумя раздельными группками, стоят люди их свиты. Догадываюсь, что «ответственное протокольное мероприятие», о котором утром говорил Илюшин, – встреча президента России с председателем Верховного Совета Эстонии и председателем Верховного Совета Латвии. Только почему о ней нас не известили заранее? И как она будет проходить – с обоими сразу или с каждым в отдельности? И какие вопросы будут обсуждаться?

Хватаю за руку пробегающего мимо заведующего президентской канцелярией Валерия Семенченко: не знаешь, что тут у нас намечается? Тот загадочно подмигивает: уговаривать приехали!

– Уговаривать? Кого? В чем?

– Кого же еще?! Папу, конечно! Чтоб признал их независимость.

– Так ведь пока только у Горбачева есть такое право?

– Папа признает, Мишка никуда не денется! – Семенченко говорит это так, будто они с Ельциным только что обсудили эту геополитическую интригу. – Хотя я бы лично не торопился. Зачем? Пускай еще немного с Горбачевым пободаются, а уж после папа скажет свое слово. Ценить будут больше.

Первым в кабинет Ельцина приглашают Горбунова со товарищи. С нашей стороны, кроме президента, присутствуют госсекретарь Бурбулис, госсоветник Шахрай и глава президентской администрации Петров. Но почему-то нет министра иностранных дел Козырева. Спикера парламента Хасбулатова тоже нет, хотя, согласно протоколу, ему следовало бы быть. Все-таки Горбунов в равном с ним статусе. В общем, все выглядит как-то странно. То ли это полуофициальные переговоры, то ли полуприватная встреча. Мы с Илюшиным ожидаем завершения этого «ни то ни се» в приемной. Здесь же Коржаков и Дмитрий Рюриков, недавно назначенный помощником президента по международным делам.

И все-таки какие-то странные переговоры – уложились в четверть часа! Ведущая в кабинет дверь открывается, и на пороге появляются улыбающиеся Ельцин и Горбунов. Как мне кажется, улыбаются они все же по-разному: латвийский спикер – будто молодой папаша, которому только что сообщили о рождении долгожданного первенца, российский президент – как добросердечный дедушка, на которого с рождением дитяти свалилась масса забот.

– Виктор Васильевич, – Ельцин протягивает Илюшину листок, – прямо сейчас сделайте несколько копий.

Через плечо Илюшина заглядываю в бумагу. Читаю: «Акт о признании независимости…» Сердце ёкает от неожиданности: конец Союзу! Но как ни относись к происшедшему, оно будет навечно вписано в Историю. Не думал, что подобные акты могут рождаться экспромтом и выглядеть так обыденно – листок формата А4 с напечатанными на нем несколькими строчками, под которыми стоят две подписи-закорючки. Ни гербов, ни печатей, ни ленточек, ни сургуча. Больше смахивает на черновик. А ведь это, по сути дела, свидетельство о разводе двух стран и двух народов. Какой-нибудь час назад мы еще жили вместе, хотя, может, и не в любви, и не в согласии. А вот теперь уже врозь. Навсегда врозь. Мы им чужие, и они нам не родня.

– Борис Николаевич, я уже могу передавать этот документ в прессу?

Ельцин медлит с ответом, будто что-то прикидывает, но Бурбулис опережает его решение:

– Конечно. Передавай.