Ельцин. Кремль. История болезни

Так что все, что происходило потом, можно без труда было предугадать заранее. Политики, как и кокотки, чужого успеха никому не прощают. Даже лучшим друзьям…

С весны 1987 года между Ельциным и Политбюро начинаются трения. О разрыве с Горбачевым речи пока еще не идет, но кошка промеж них уже пробежала. Генсеку все меньше нравится стремительно набираемая 1-м секретарем МГК народная популярность. Да и независимые замашки его вызывают у него опаску. В Политбюро такое не принято.

Показательная деталь: за все годы работы в Москве – в ЦК ли, в горкоме – Ельцин так и не сошелся ни с одним из высокопоставленных коллег. Он чурался других небожителей, уходил от любых попыток завязать неформальные связи. То есть сохранял подчеркнуто официальные отношения.

Сам он этот дискомфорт и холод объяснял следующим образом:

«Меня не покидало ощущение, что я какой-то чудак, а скорее чужак среди этих людей: что я не вписываюсь в рамки каких-то непонятных мне отношений».

Так и тянет добавить: чудак на букву «м». А чего, простите, он ожидал, отправляясь в Москву? Простоты нравов и искренности чувств?

Из уст человека с 20-летним номенклатурным стажем все это звучит как минимум нелепо. Уж он-то в подковерных интригах и сволочизме власти давным-давно должен был разобраться. Целомудренных девственниц в первых секретарях обкома я что-то не встречал.

Но в том-то и закавыка, что Ельцин в самом деле будучи опытным политиком (вся его последующая судьба и девять годов президентства – тому пример), очутившись в Москве, повел себя наперекор установленным правилам. Если бы, к примеру, сойдясь с одними товарищами , он принялся дружить против других – это было бы в порядке вещей.

Однако он – факт непреложный – не заключая ни с кем союзов, начинает портить отношения со всеми подряд.

Хуже всего сложились они с главным партконтролером Соломенцевым и секретарем ЦК Лигачевым, хотя именно последний и сыграл в его судьбе решающую роль. Они начинали схватываться публично, прямо на заседаниях Политбюро, особенно когда в отсутствие Горбачева вел их Егор Кузьмич.

Лигачев, конечно, не сахар. Но и Ельцин – тоже не подарок. Как обычно, конфликты эти начинались на пустом месте – в том числе и по причине ельцинской неуживчивости. Борис Николаевич искренне считал себя, любимого, выше на две головы любого члена Политбюро, в чем, ничтоже сумняшеся, расписывался самолично.

В своей «Исповеди…» он по обыкновению не жалеет черных красок для описания недавних сослуживцев. В его изложении Соломенцев – неуверенный неврастеник, Рыжков – занимается не своим делом, Лукьянов – паникер, Язов – тупица, Чебриков – «кагэбэшник». И только он сам – Борис свет Николаевич – краса и гордость советской страны.

(О Лигачеве – фактически втором тогда человеке в партии – разговор впереди.)

Как будто не было у него за спиной партийного прошлого. Как будто все эти годы не играл он по установленным сверху правилам, не читал фальшивых речей и не клялся в верности идеалам коммунизма – в том числе письменно. (Одна из подписанных им статей называлась, к примеру, «Воспитанию в труде – партийную заботу». Она была опубликована во 2-м номере журнала «Народное образование» за 1981 год.)

…Первый звонок, предвестник грядущей бури, прозвучал зимой. 19 января 1987 года, на заседании Политбюро, Ельцин позволил себе раскритиковать проект горбачевского доклада к пленуму: «О перестройке и кадровой политике».

Собственно, в случившемся виноват был сам Горбачев. Все то время, пока доклад обсуждался, Ельцин молчал, и генсек – впрямую – спросил его: а твое мнение, товарищ Ельцин? (Михаил Сергеевич с крестьянской прямотой «тыкал» всем без исключения: даже тем, кто годился ему в отцы.)

И тут Остапа понесло.

Ельцин заявил вдруг, что оценки хода перестройки в докладе завышены.

«Мы пока на пути к перестройке. Негативные явления живы», – начал резать правду-матку секретарь МГК. Он предложил дать каждому из бывших членов Политбюро публичную персональную оценку, ибо они повинны в застое и кризисе, но Горбачев быстренько прервал его: в медлительности перестройки виноваты кадровые просчеты.

«Надо вести линию на приток свежих сил, но недопустимо… устраивать гонения на кадры, ломать через колено судьбы людей».

Фамилии Ельцина в этой отповеди не прозвучало, но намек был более чем прозрачен. К тому времени о масштабах столичных чисток знали все.

«Ельцин был смущен и подавлен, – писал потом Горбачев, – из столицы в то время уже поступало много жалоб на его грубость, необъективность, жестокость в обращении с людьми… Ельцин вновь взял слово: “Для меня это урок. Думаю, он не запоздал”».

«Самое трудное – привыкнуть к тому, что и тебя могут огреть», – с сибирской простотой подвел итог дискуссии Лигачев. Борис Николаевич этих слов ему не забудет: очень скоро он сам огреет Лигачева – уж огреет так огреет…