Эмансипированные женщины

— Моего сына? — крикнула пани Ляттер. — Вы хотите внушить мне, что я должна нести ответственность, если какая-нибудь гувернантка заведет интрижку? Все это ложь с Иоасей, но если даже это так, кто имеет право обвинять моего сына?

— Естественно, его жертва.

— Ха-ха-ха! Иоася жертва моего сына! А я должна стать покровительницей особы, которая целый год тайком от меня гуляла в городе. Повторяю, я не верю тому, что вы говорите об Иоасе, но допустим даже, что это правда. Тогда позвольте узнать, действительно ли мой сын был последним, если он и в самом деле впутался в эту авантюру?

Панна Говард смешалась.

— Вы не можете говорить так об Иоасе, — сказала она. — Ведь она была на ужине с паном Казимежем… ну… тогда…

— А со сколькими бывала раньше? Я не верю тому, что вы говорите об Иоасе, но если даже это правда, мой сын имеет право не верить ей. Ведь эта девушка обманывала меня, она говорила, что уходит к родным, а сама шла на свидание; кто же может поручиться, что она не обманывала моего сына и всех своих любовников, если он был одним из них?

— А если сама Иоася скажет, что это пан Казимеж?

— Кому скажет? — спросила пани Ляттер.

— Вам.

Пани Ляттер схватила со стола лампу, сняла абажур и осветила стену, на которой висели два портрета ее детей.

— Взгляните! — воскликнула она, обращаясь к панне Говард. — Это Казик, когда ему было пять лет, а это Эленка, когда ей было три года. Вот фамильные черты Норских. Тот, кто хочет убедить меня в том, что Казик… тот должен показать мне ребенка, похожего на Казика или на Эленку. Поймите меня, сударыня!

— Значит, надо ждать если не три года, то целых пять лет, — прервала ее панна Говард. — А тем временем…

— Что тем временем?

— Что должна делать обольщенная девушка?

— Не рисковать… не охотиться за мужчинами, тогда они не будут обольщать ее! — со смехом ответила пани Ляттер.

— Она не виновата, она не знала, что ждет ее.

— Панна Клара, — уже спокойно сказала пани Ляттер. — Мы люди взрослые, а вы рассуждаете, как пансионерка. Ведь все наше воспитание направлено к тому, чтобы уберечь нас от обольщенья. Нам велят не шататься по ночам, не заигрывать с мужчинами, остерегаться их. Весь свет следит за нами, нас ждет позор за каждую улыбку, за каждый свободный жест. Словом, девушку стерегут каменные стены. Так можно ли назвать ее обольщенной, если она, по доброй воле, не слушая предостережений, каждый день перескакивает через эти стены?

— Стало быть, вы считаете, что для женщин существуют особые правила морали? Что женщины не люди? — воскликнула панна Говард.

— Извините, сударыня, не я создавала эти правила. А если они относятся только к женщинам, то, наверно, потому, что только женщины становятся матерями.

— Стало быть, эмансипация, прогресс, высшие достижения цивилизации — все это, по-вашему…

— Дорогая панна Клара, — прервала ее пани Ляттер, положив учительнице руку на плечо, — согласимся в одном: вам хочется защищать прогресс, а мне кровные деньги. Я не принуждаю вас разделять мои отсталые взгляды, так не принуждайте же меня принимать на свое иждивение таинственных детей, если они в самом деле появятся на свет.

— В таком случае Иоанна обратится к вашему сыну, — в негодовании ответила панна Говард.

— А он ответит ей так же, как я вам. Если Иоанна считала возможным пойти на авантюры, то нет никаких оснований думать, что мой сын не имеет права избегать авантюр. Наконец у него нет денег.

— Ах да, в самом деле! — подхватила панна Говард с насмешливой улыбкой. — Ведь он у вас еще малолетний. Это не Котовский, который умеет сдержать слово, данное женщине.

— Панна Говард!

— Спокойной ночи, сударыня! — ответила панна Клара. — А поскольку у нас такое расхождение во взглядах, с пасхи я ухожу со службы.

— Ах, изволь, уходи хоть со свету, — прошептала пани Ляттер после ухода учительницы. И вдруг горло ее сжалось от таких безумных сожалений, такой тоской стеснилась грудь и такой хаос мыслей вихрем закружил в голове, что пани Ляттер показалось, что она сходит с ума.

Новость, которую принесла панна Говард, крайне огорчила пани Ляттер, но последние слова учительницы были ударом, нанесенным ее материнской гордости, ее надеждам. С каким презрением эта старая дева назвала ее сына «малолетним»! И как она смела, как могла она сравнить его в эту минуту с Котовским!

С некоторых пор в душе пани Ляттер росло по отношению к сыну смутное чувство, которое можно было бы назвать недовольством. Всякий раз, когда кто-нибудь спрашивал: «Что делает пан Казимеж?», «Куда он уезжает?» или: «Сколько ему лет?» — матери казалось, что ей нож всадили в сердце. После каждого такого вопроса ей приходило в голову, что сыну уже двадцать с лишним лет, что, несмотря на способности, он ничего не делает и, что еще хуже, остается все тем же многообещающим юношей, каким был в шестнадцать, семнадцать и восемнадцать лет. Но, что всего хуже, он берет уйму денег у нее, женщины, изнуренной трудом, которой к тому же грозит банкротство.