Эмерит

— Только налоги государству. Были недавно у нас умники, крышу предлагали. Все разом и легли.

— Батя, что ли помог? Тоже, наверно, одаренный?

— Не, батя — простак. Один справился, всех замочил.

Дед напрягся: — А ты, паря, походу беспредельшик, правильных бродяг замордовал. Или фуфло в уши льешь. Расскажи-ка нам, голубь сизокрылый, как они выглядели?

— Один старый знакомый еще с Москвы, все сосульками кидался — ему лет тридцать было, худой, жилистый — одаренный с аспектом льда. Второй — постарше, тоже одаренный. Был. У него еще трость забавная была с набалдашником, светилась желтым. Он все каменными дротиками пытался меня продырявить. И третий — простак, ничего особенного, просто большой. Говорили, от серьезных людей в гости приехали, делиться предложили. Я отказался, они обиделись и все там легли.

— Дед, да чё ты этого слащавого баклана слушаешь?!? Он тебя лечит, а ты и локаторы развесил! Гаси его! — завелся Ерофей.

— Никши! По описанию, это люди Тверских, а они известные беспредельщики. Так что, если это правда, то уважение тебе, Ярослав, будет от всей братвы.

— Дед, пусть он обоснует, на словах-то все бродяги, а как копнешь — тухляк.

— Ну, что, готов обосновать? — дед вперился в мои глаза своим пронзительным взглядом.

— С этими браслетами будет затруднительно, — я показал на кандалы.

— Снять их — не проблема. Готов?

— А чё? Давайте попробуем.

Ерофей достал заточку и начал ковыряться в замках кандалов. Это раньше кандалы заклепывали, а теперь все по-модному — на замках. Через минуту железяки звякнули о пол. Рядом со мной стоял Ерофей, поигрывая заточкой, а я стоял с закрытыми глазами и наслаждался проснувшимся источником. Он еще не до конца восстановился после схватки с ведьмой, и был полон на треть, но выплеснувшаяся из него Сила прокатилась по телу живительной волной. В душе родилась знакомая спортивная злость. Теперь я уверен, все будет хорошо. Захотелось петь. Да какого черта, щас спою! Я открыл глаза и тихонечко запел:

«Весна опять пришла и лучики тепла

Доверчиво глядят в моё окно.

Опять защемит грудь

И в душу влезет грусть

По памяти пойдёт со мной…»

Эта бессмертная песня Михаила Круга впервые исполнялась в этой вселенной, и урки замерли, вслушиваясь в незнакомы слова, а я пел, и мой голос постепенно крепчал. К припеву я уже пел в полный голос:

«Владимирский централ,

Ветер северный.

Этапом из Твери,

Зла немеренно.

Лежит на сердце тяжкий груз.

Владимирский централ,

Ветер северный.

Хотя я банковал,

Жизнь разменяна,

Но не очко, обычно, губит -

А к одиннадцати туз.»

Чем же мне вас сильно удивить, сидельцы? А попробуйте-ка вы Императорский гнев. Я прекратил петь, закрыл глаза и начал вспоминать пытки крыса и его подручного. А-а-а! Волки позорные! Все у меня получите по заслугам! И за раздевание, и за привязывание, и за тычки в меня тлеющими сигаретами! Суки, за всё ответите!!! От меня рванула во все стороны волна Силы, и мне стало легче. Рядом раздался грохот, я открыл глаза и обвел замутненными от гнева глазами камеру. Двое спавших сокамерников сверзились на пол и зашкерились под нарами, как и здоровяк, сидевший около деда. Сам дед лежал на шконке сильно сбледнувший с лица и с ужасом смотрел на меня безумным взглядом, а Ерофей лежал на полу в позе эмбриона, под ним медленно расползалась лужа. М-да, похоже, опять переборщил с Силой. Как бы Дед коньки не отбросил или умом не тронулся.

Вдруг лязгнул засов, и в камеру ввалились трое обвешанных артефактами надзирателей с дубинками. Они ударами свалили меня на пол, скрутили и споро выволокли из камеры. Опять лязгнул засов, отсекая камеру от внешнего мира. Первым на полу заворочался Ерофей.

— Бля, дед, что это было?!? — прохрипел он.

Дед начал розоветь, его взгляд стал осмысленным.

— Смертушка это твоя была, Ерофей. Ты кого слащавым бакланом назвал?!? Сколько живу, никогда такого не видел. Да он нас мог здесь загасить в момент, мы бы и пикнуть не успели! Фух, пронесло. В общем так, братва. Ярый — правильный бродяга, я ему верю. И песни душевные знает, наши это песни. Кто на него пасть раззявит или загасить удумает, лично придушу гниду.

* * *

Пришел в себя в одиночной камере уже поздно вечером. Все тело болело. Надзиратели хорошо промассировали мне почки, поэтому двигался с трудом. На меня опять нацепили антимагические кандалы, только теперь по старинке заклепали их, и бросили голым в одиночку. Сел на нарах, попытался достучаться до источника. Тужился-тужился, никак. Задумался, что меня ждет. По идее, ничего хорошего. Признаюсь в том, чего не делал, удавят по-тихому, чтобы не отсвечивал. Не признаюсь, замочат сами или с помощью тех же урок, чтобы скрыть следы своего преступления. Неизвестно, что стало с Канцлером, и когда она будет вникать в мое дело. Если будет. В общем, надо тикать. С этими невеселыми мыслями я забылся тревожным сном.