Эмигранты

— Тогда в городе не красные, а белые были, — сказала мать. — К нам как-то поздно вечером мой бывший ученик пришел, попросил приютить его на одну ночь. Сказал, что он красноармеец и скрывается. Ну не могла же я его выгнать! А ночью у него бред начался, оказывается он уже был болен тифом. А у нас одну комнату офицер занимал, по реквизиции. Мама ему сказала, что это ее младший сын приехал. Шинель его и всю одежду она в русской печке сожгла. Сказала, что там якобы много вшей было. И ухаживала все время за ним. Мы все боялись, что он в бреду что-нибудь скажет и этот офицер поймет все. А тогда бы нам не поздоровилось. Но ничего, обошлось. Поправился он. Я ему через знакомых учителей одежду достала штатскую. Он еще совсем молоденький был, за мальчика мог сойти. И уехал к себе в деревню. А мама заразилась. Все же годы сказались. Сердце не выдержало и умерла.

Тетя Зоя закрыла глаза платком, дядя громко кашлял и сморкался, прикрывая лицо, потом погладил мать по руке.

— Да, натерпелась ты! Мы, слава богу, ничего этого здесь не знали! Как приехали в тринадцатом году, так вот и живем. Ну, а твой-то так и не вернулся с фронта?

— Нет, — тихо ответила мать. — Видно в шестнадцатом погиб. Наводила я справки да безрезультатно. Жив бы был — вернулся.

— Да уж это конечно, — подтвердил дядя. — Трудно тебе с парнем-то одной.

— А что с ним трудно-то? Он у меня послушный, — мать глазами улыбнулась Леониду. — Теперь совсем большой становится.

— Ну, теперь тебе легче будет, — сказал дядя. — У нас жизнь не та. Вот отдохнешь, сил наберешься, работу тебе подыщу хорошую. Леня учиться будет. А пока живи, не думай ни о чем.

— Спасибо, — сказала мать, — Только не устала я, да и без работы долго не смогу. У вас и так вон какая семья большая.

— Ты об этом не думай, — еще раз повторил дядя. — Лето отдыхай, к Ирине еще съездите, а к осени посмотрим, что делать. — Дядя закурил трубку, табак был какой-то особенный, с запахом меда.

— Опять ты за столом куришь, — отгоняя дым китайским веером, сказала тетя. Веер Леонид видел впервые. Бумажный, натянутый на бамбуковые пластинки, расписанный яркими красками, он был замечателен. А тетя так ловко, одним движением руки раскрывала и закрывала его. Леонид попросил показать ему веер, попытался сам так же раскрыть его, но у него не получилось. Вообще кругом все говорило о том, что они теперь в Китае, в незнакомой, казавшейся ранее таинственной, странной, все было непонятным — от гортанного языка до казавшихся какими-то невиданными жуками иероглифов. В гостиной на стенах висели китайские картины и шелковые полосы на красных шнурах, расписанные пагодами. В кабинете у дяди стояла огромная, почти в рост человека ваза с синими драконами, курительные столики в гостиной сияли начищенной медью и на них тоже были выгравированы драконы.

Большой Василий-повар, неслышно ступая, приносил блюда с едой, а маленький Василий-бой быстро собирал тарелки и уносил их на кухню. Все было четко отработано и тетя только тихим голосом и жестами отдавала то или иное приказание.

— И зачем им столько прислуги? — подумал Леонид. — Ведь могли бы и сами все делать! — Они с матерью никогда не имели прислуги и теперь ему было ново и необычно видеть, что их, сидящих за столом, обслуживают двое, которые за стол с ними не садятся.

— Сегодня горничная Катя болеет, — сказала с недовольством тетя Зоя, — приходится Василию все подавать. Вечно с этой прислугой какие-нибудь несчастья!

Оказывается у них есть еще и горничная!

— Завтра пойдем в магазин и купим Лене рубашки и брюки, — сказала тетя. — А то своим одеянием (она так и сказала «одеянием») он будет обращать на себя внимание. Да тебе надо кое-что присмотреть, Машенька.

— Да что ты, — смутилась мать, — нам и в этом хорошо. Потом, когда начну работать, приобретем.

— Не спорь, тетя сделала строгое лицо, но тут же улыбнулась. — Понимаешь, у нас бывают люди, неудобно если вы будете плохо одеты.

Мать ничего не ответила, только почему-то погрустнела. Да и Леониду было неприятно, что про его одежду так плохо отозвались. Брюки и рубашка были не новые, но «там» он носил их и никто не говорил ему, что они плохие. Он даже любил рубашку, которая сейчас была на нем, сшитую матерью ко Дню его рождения. Правда, рукава стали немного коротковаты, но это была его лучшая, праздничная рубаха.

После обеда, сразу, не вставая из-за стола, так как было уже поздно, стали пить чай. Василий-большой принес самовар, тетя достала из буфета блюда с какими-то ватрушками, крендельками, поставила посреди стола большой торт, потом вазочки с вареньем.

Леонид все пробовал, тетя ему подкладывала еще и еще, он чувствовал, что уже ничего не может съесть, но не было сил оторваться от этого обилия всего вкусного.

Мать рассказывала о родных, оставшихся в России. Дядя, все время куривший трубку, изредка прерывал ее, задавая вопросы, потом опять пускал струйки ароматного дыма. Леонид вдруг почувствовал, что смертельно хочет спать, что вот-вот уснет сейчас здесь, за столом.