Эмиграция (июль 2007)

Дома нас со всех сторон окружала музыка. Гостей никогда не приглашали, они сами приходили. Каждый вечер у нас кто-то был. Дети пели с рояльным аккомпанементом. Мама была пианисткой, ее сестра Маруся - певицей и пианисткой, так что либо составлялось инструментальное трио, либо папа пел: у него был тенор, у Бориса - баритон, у Маруси -сопрано. Я не помню случая, когда бы я заснула, не слыша музыки. Я немного бешеная старушка, пела всю жизнь, не зная как. Я никогда не училась - у меня натуральный голос. А в шестьдесят семь лет решила, что хочу заниматься этим всерьез, и стала профессиональной певицей. И вот мне восемьдесят два, а я каждый год даю реситали (сольные концерты. - Ред.). Я снимаю помещение и пою. Мне аккомпанирует пианистка, которая приходит репетировать три раза в неделю. Пятнадцать лет я работала преподавателем, а год назад решила, что мне это больше не нужно.

- Каков ваш репертуар?

- Русская классика. У меня есть и диски с музыкой на других языках, но в основном русские. Мусоргский, Даргомыжский, Аренский. Я православная, но был период в Швейцарии, когда я стала католичкой, потому что православной церкви поблизости не оказалось, а у меня была потребность в каком-то религиозном руководстве. Потом, через много лет, я вернулась в православную церковь.

- Расскажите подробнее о побеге из Владивостока.

- Однажды случилась драма: Борис поехал в Москву по делам и там встретил некую Катерину Корнакову, актрису студии Художественного театра. Он в нее влюбился и написал жене циничное письмо, которое у меня до сих пор хранится: ах, Маруся, ты должна познакомиться с этой женщиной, ты бы поняла, что я не мог ее не полюбить… Он не хотел жену-актрису, а сам завел роман с актрисой.

После этого Маруся забрала детей и уехала в Харбин. Там они поступили в гимназию. Мы в 1927 году ездили в Харбин их навещать. Все были там. Мама в то время работала бактериологом. Так вот, когда она вернулась, ей в лаборатории говорили: «Ты что, с ума сошла? Вся твоя семья там, а ты вернулась?» Как раз в тот период, что мы были там- не знаю, сколько месяцев,- начались самые жестокие сталинские зверства: ссылки, разлучение семей (посылали отца в одну сторону, мать с детьми - в другую). В 1930 году мы ездили в Кисловодск, Москву и Ленинград. Это было ужасно. Вокзалы заполнены раскулаченными крестьянами. Их высылали куда-то, и они ждали месяцами.

Словом, время было страшное, над нами висела угроза, что папу арестуют. В 1917 году он, между прочим, был белым офицером. Часто рассказывал, как пытался стянуть с трибуны Ленина, который произносил речь. Папа участвовал и в Ледяном походе. Будучи переводчиком при Колчаке, он стал свидетелем такой сцены: французский генерал Ренан, из интервентов, договаривался с чехами, что, мол, плевать на Колчака, нам надо получить золото. В результате они предали Колчака.

Бежали мы довольно интересно. В порт пришел последний иностранный пароход, и отец попросил капитана подобрать нас в открытом море. 31 мая был страшный ветер, волны и туман, который нас, конечно, спас. В пять часов утра отец решил, что не может оставить свою сестру, поэтому с нами поплыла его сестра Нина, жена адвоката Остроумова, с двумя детьми. Еще была девочка моего возраста - дочь младшей сестры отца, которую спросили, хочет ли она остаться и ждать, пока приедет мать (отец ее был сослан в Сибирь). Она выбрала бежать с нами. Мы едва уместились в шлюпке.

- А какие-то вещи у вас с собой были?

- Маленький чемоданчик, больше ничего. Мы все бросили. Сели в шлюпку и поплыли на Русский остров - якобы покупать козу, то есть договариваться с каким-то крестьянином о покупке козы. Погода была жуткая, но мы все равно добрались до острова и разговаривали с этим крестьянином, чтобы обеспечить себе алиби на случай поимки. Пароход должен был подобрать нас около трех часов дня. Мы рассчитали все так, чтобы в три прибыть на нужное место. Вдруг у моего двоюродного брата, сына Нины, прихватило живот. Отец его торопил. Только тот спустит штаны, отец сразу его подгонять. Ну мы и смеялись над ним потом всю жизнь, что он на Русском острове воздвиг себе памятник нерукотворный.

Туман был такой, что я бы вас через стол не увидела. Мы ждали до девяти часов вечера. Было очень страшно, потому что отец говорил: «Очевидно, мы пропустили. Он нас не увидел и прошел». Возвращаться - невероятный риск. Помню, меня никогда не укачивало, а тут - дико. Нас бросало во все стороны.

И вдруг в девять вечера пароход вылез из тумана. Мы бежали по трапу. Знаете, во сне бывает ощущение, что вы бежите и не двигаетесь с места. У меня было именно такое ощущение.