Эмиграция как литературный прием

З.З.Европа присутствует в Канаде даже географически, как и в Соединенных Штатах. Европейские названия городов на карте, например.

М.Г.Да, как и в Штатах, как и в Южной Америке. Названия тех мест, откуда люди родом. После Первой мировой войны некоторые города, скажем в штате Онтарио, переименовали: немецкое название города заменили на Китченер — теперь никто уже и не помнит, что был такой генерал. Вся Северная Америка населена выходцами из других стран, включая коренных жителей — откуда-то из Азии.

З.З.Значит, Европа латентным образом постоянно присутствует в сознании большинства, как бы тенью их прошлого?

М.Г.Не знаю, насколько это верно. Мне кажется, через два-три поколения все это забывается. У многих канадцев родители по-настоящему не знали языка, говорили на диалекте, и детям все это было чуждо.

З.З.Как на вас повлияло звучание в Париже английского языка — ведь там множество американцев?

М.Г.Вначале, только приехав, я избегала общения на английском. Меня привлекали иностранные языки, и я стала их изучать, слушая по радио популярную музыку. Я уже могла связать несколько слов на немецком, итальянском, испанском, мне хотелось совершенствоваться дальше.

З.З.Как же вам удалось сохранить свой английский?

М.Г.Как же я могла его потерять?

З.З.Еще недавно я и сам ответил бы на подобный вопрос точно так же. Но в России произошла языковая революция. Я стал избегать тех иностранных терминов, которые раньше приходилось переводить на русский. Дело в том, что теперь в языке приняты русифицированные версии многих английских слов.

М.Г.То же самое происходит сегодня во всех европейских языках.

З.З.Да, но иногда не знаешь, что какие-то слова — маркетинг, брифинг — решили не переводить, а просто транслитерировать русскими буквами. И от этого возникает чувство неуверенности в языке. Может, слово уже адаптировано по-русски в его английском варианте, вроде галош, а ты все еще пытаешься придумать некие мокроступы.

Описывая Англию в русской прозе, как быть с названиями вещей, не существующих по-русски? Например, английская сосиска sausage — нечто среднее между купатами и франкфуртером. Каким русским словом следует называть этот странный английский объект? Я заметил, например, что парижский герой в одном из рассказов Галлант покупает в кафе бутерброд с ветчиной и сыром. Но ведь мы-то знаем, что это не бутерброд, а то, что по-французски называется крок-мсьё. Подобных проблем, как оказалось, для Мейвис тоже не существует: она видит мир глазами своего героя — кем бы он ни был; и он называет окружающие вещи своими именами. И слова эти — когда речь идет о французском и английском языках, в отличие от русского, — не такие уж разительно чуждые. Но кем бы ни был ее герой (а в ее рассказах встречаются и белоэмигранты), она принимает его «переводной» взгляд на мир как свой собственный.

Вокруг нас кружился Париж — тот самый праздник, который всегда с тобой. Старушка с пуделем, студент с записной книжкой. Под кронами каштанов воробьи разыскивают неведомые нам крохи истины. В этом они более сообразительны и быстрее неповоротливых голубей. И те и другие игнорируют гудки автомобилей и непрекращающееся шарканье ног прохожих. Они игнорируют ход времени (и все так же засиживают подоконники непризнанных писателей). Но мы оба знали, что за столиками кафе сидят не Беккет с Сартром (они, впрочем, никогда за столиком вместе не сидели), а богатые американские туристы: переживают чужое прошлое как собственное настоящее. Чужая жизнь всегда видится в заманчивом переплете — о ней слышишь, как будто читаешь увлекательный роман.

И вот в некий момент нашего разговора этот мифический Париж (ностальгический Париж из чужого прошлого, сданного внаем) вдруг исчез. Я просто про него забыл. То есть все было, как это описывалось много раз. И дымок сигарет «Голуаз» под тенью нависающего каштана, и запах легкого пива, и черный зрачок кофе в глазнице белой чашки, и кошка в витрине (и эти голуби, и эти воробьи). Все это было. Но это потеряло навязчивый, набивший оскомину литературный пафос. Все стало внове. Стало уникальными обстоятельствами нашей встречи — моего разговора с Мейвис Галлант. О Париже не вообще, а из ее личного прошлого — в баррикадах 1968 года. Но разговор получился вовсе не про революцию. Точнее, не про суть революции, а про ежедневные подробности тех бурных дней.

Из-за забастовки транспорта везде приходилось ходить пешком. Анархисты выковыривали булыжники из мостовой и швыряли ими в полицию. Это — любимое занятие французских анархистов: швырять камнями в полицию и поджигать автомобили. По мостовой пройти было крайне затруднительно. Улицы Парижа были усыпаны сломанными женскими каблуками так же густо, как московские улицы — галошами после давки во время похорон Сталина.