Эмиграция, тень у огня

Впервые я увидела Мирзу в тот день, когда пришла читать Анжеле начальные страницы сценария. Часам к пяти в дверь позвонили тремя короткими вопрошающими звонками. Анжела пошла открывать и спустя минуту появилась с высоким, очень худым, неуловимо элегантным человеком лет пятидесяти. Он напоминал какого-то известного индийского киноактера — худощавым смуглым лицом, на котором неуместными и неожиданными казались полные, женственного рисунка губы.

— Это Мирза, — сказала Анжела, интонационно отсекая от нас двоих присутствие этого человека. — Ну, читай дальше.

— Очень приятно, — сказал Мирза, протягивая мне странно горячую, точно температурную руку. — Творите, значит? Ну, творите, творите…

Я вдруг ощутила запах спиртного, перебитый запахом ароматизированной жвачки, которую он как-то слишком оживленно для своего почтенного возраста жевал.

— Не мешай нам! — крикнула Анжела. — Пошуруй в холодильнике насчет ужина.

— Сию минутку! — с готовностью, возбужденно-весело отозвался Мирза. — Сей момент!

Словом, он был основательно пьян. И, судя по всему, не слишком удивил этим Анжелу. Тогда я поняла — кто он.

И правда, очень быстро он приготовил ужин, и когда позвал нас на лоджию есть — там стоял большой обеденный стол, — оказалось, что все уже накрыто, и умело, даже изысканно — с салфетками, приборами, соусами в невиданных мною номенклатурных баночках.

Когда мы поужинали и вернулись в гостиную, Мирза, надев фартук, стал мыть посуду, хотя, на мой взгляд, ему бы следовало принять горячий душ и идти спать. Но он не ушел спать, а все возился на кухне, гремел кастрюлями. И хотя он находился в собственном доме, меня не покидало ощущение, что этому, с первой минуты безотчетно симпатичному мне человеку некуда идти.

Час спустя явился Маратик, отец и его стал кормить. Я слышала доносящиеся из кухни голоса. Рявкающий — Маратика и мягкий, виновато-веселый голос отца.

— Опять?! Опять накиррялся? Как свинья!

И в ответ — невнятное бормотание.

— Дать?! — угрожающе спросил сын. — Дать, я спрашиваю?! Допросишься!..

Помнится, на этом эпизоде я попрощалась и ушла.

* * *

Литературный сценарий катился к финалу легко и местами даже вдохновенно.

Я отсекла все пейзажи, а вместо описаний душевного состояния героев писала в скобках: «На фоне тревожной музыки».

За большую взятку — кажется, рублей в шестьсот — мама воткнула меня в жилищный кооператив, в очередь на двухкомнатную квартиру, и мы ходили «смотреть место», где по плану должен был строиться «мой» дом.

В течение года, пока писался сценарий, снимался и озвучивался фильм, место будущего строительства несколько раз менялось, а мы с мамой и сыном все ходили и ходили «смотреть» разные пустыри с помойками.

— Место удачное, — веско говорила мама, — видишь, остановка близко, школа недалеко, и тринадцатым полчаса до Алайского рынка.

Мама с неослабевающим энтузиазмом одобряла все пустыри и помойки, и действительно — у каждого было какое-нибудь свое достоинство. Думаю, в глубине души маме необходимо было оправдать ту большую взятку, утвердить ее доброкачественность в высшем смысле, нарастить на нее некий духовный процент.

Когда дом уже построили и мы даже врезали в дверь моей квартиры новый замок, я вдруг уехала жить в Москву. Квартиру сдали в кооператив, взятка пропала. Мысль об этом просто убивала маму. Она часто вспоминала эту взятку, как старый нэпман — свою колбасную лавку, экспроприированную молодчиками в кожаных тужурках.

Потом я и вовсе уехала из России, что окончательно обесценило ту давнюю взятку за несбывшуюся квартиру, буквально превратило ее в ничто… Так орел, поднявшийся в небо, уменьшается до крошечной точки, а потом истаивает совсем. И хотя мама уехала вслед за мной, и другие денежные купюры осеняют ее старость, нет-нет да вспоминает она ту упорхнувшую птицу. А учитывая, что, по всей вероятности, я когда-нибудь умру, — Боже мой, Боже, — какой грустной и бесполезной штукой представляются наши взятки, как денежные, так и все иные…

* * *

Сценарий продвигался к концу, и, по моим расчетам, должна была уже возникнуть где-то поблизости фигура Верноподданного Еврея. Я озиралась, вглядывалась в окружающих, тревожно прислушивалась к разговорам — нет, вокруг было спокойно и даже благостно.

Наконец я дописала последнюю сцену — сцену любви, конечно же; в скобках написала: «Титры на фоне волнующей мелодии», и уже на следующее утро с выражением читала эту стряпню Анжеле. Иногда по ходу чтения она прерывала меня, как и положено соавтору и режиссеру.